Чайкин стоял у раскрытого окна своего временного кабинета и проветривал перевязанную голову, его горюющая Нина сидела, подперев рукой щеку, у стола без дела.
— Полила бы пол, дышать легче станет, — сказал Чайкин.
— Через минуту высохнет. И что это духота такая нынче…
— Вчера лучше, что ли, было?
— Ага. Вчера только до обеда тосковали, а потом радовались, нынешнего дня ждали.
— Да. И таким он славным казался, завтрашний-нынешний день, таким счастливым, нашим… Где же он бегает столько, наш Толян?
— Он найдет где. И что вы, мужики, беспокойные какие?
— Завод у нас другой, Нинуся. Женская природа заведена по лунному календарю, а наша — по солнечному.
— Когда же вас переводят на солнечный, после рождения?
— В день зачатия. Уже с этого момента мы живем по-своему. Оттого у беременных и лицо портится, и прихотничают они, и тошнит их, и беспокоятся без причины… Скоро сама узнаешь.
— Скорее бы. — Нина поднялась, взяла графин со стола и, придерживая его под дно, стала плескать на пол. Полив в кабинете, вышла в приемную, где сидели на стульях у стен, стояли у окна, отирались возле стола померкшей Дуси осовелые от жары и безделья посетители. Они давно уже израсходовали основной боезапас эмоций и сейчас вяло переговаривались, чтобы скоротать время. Из приоткрытой директорской двери, будто из дальней дали, слышался невнятно тенорок Взаимнообоюднова — он читал третью, если не четвертую, лекцию.
— Поет себе, заливается соловьем, — сказал Чернов и нечаянно заложил основы клички Взаимнообоюднова.
— А чего ему не петь, — откликнулся Федька Черт. — Чай, не бесплатно, как мы. Поорали тут и сиди жди, когда он заявится, новый директор.
— Да-а, хорошо бы сейчас стопочку!.. — мечтательно вздохнул Иван Рыжих. — У меня Марья сына принесла, за него бы.
— Кому чего, а шелудивому баня, — сказала от окна Вера Куржак. — Тут платье в ателье не выкуплено, подарок на свадьбу надо припасти… Андрей, хватит чадить, брось папироску!
Куржак выбросил папиросу в раскрытое окно и направился к двери.
— Я на пристань, Вера. Или баржу задержу, или украду мясорубки, хватит ждать!
— Беги, — разрешила Вера.
— У кого свадьба-то? — спросил ее Чернов.
— А вот у Нины с Чайкиным.
— Еще — неизвестно, понимаешь, — сказал от директорской двери Башмаков. — Нынче он жених, а завтра — извини-подвинься. Из банка с перевязанной головой явился, деятель!
— Это же несчастный случай, папа, — заступилась за Чайкина Нина. — Этот Рогов-Запыряев…
— Не вали на других, понимаешь. Печать вам тоже Рогов-Запыряев потерял? А вчера, понимаешь, плясали от радости, все ладони отхлопали за Ручьева. Не так еще попляшете, понимаешь. Печать — это вам не шуточки.
— Не в печати дело, Гидалий Диевич, — сказала Дуся. — Если бы на комбинате был настоящий порядок, Анатолий Семенович справился бы.
— Если бы да кабы! А зачем его поставили, понимаешь? Его и поставили наводить настоящий порядок, а не печати терять. Ты, Евдокия Петровна, молодая еще…
— Не зовите меня так, сколько раз просила!
— Зову как положено, понимаешь, а Ручьева своего не защищай. Я, извини-подвинься, морально настойчивый, меня не собьешь никакой штурмовщиной в конце месяца. Слабаки, понимаешь, испугались трудностей и хотят что-то доказать. А зачем доказывать, когда известно, что все люди — иждивенцы и ни один лично не станет отвечать за общее казенное дело. Отвечают начальники.
От порога встал Сеня Хромкин, сидевший прямо на полу, решительно возразил:
— Неправильно говорите. За результат конечности жизни отвечаем мы все, и передовики и несознательные отстающие труженики. Начальство же пишет о том доклады и отвечает перед другим начальством, но наше счастье не в докладах и прениях, а в примерном труде на благо нравоучительности хмелевского народа. Вот в чем истина.
— Истина, понимаешь, в правде, — изрек Башмаков.
— Опять неправильно! — Сеня, волнуясь, пригладил широкой пятерней легкие светлые волосы. — Истина и правда — не одно и то же, потому как правда служит нынешнему дню, а истина дается на все времена продолжительности, независимо от выполнения и невыполнения.
— Ерунда, понимаешь. Ежедневно истины нет, а всегда есть — глупость! Если каждый день есть правда, то в конце жизни, извини-подвинься, соберется так много правды, что она станет большой
— Неправильно! — воскликнул Сеня, но окружающие неожиданно поддержали Башмакова: его рассуждение показалось им убедительней, прочнее.
— Ты вот споришь, Сеня, — сказал Чернов, — а сам банковскому Запыряеву машину сделал — людей калечить.
— Не для того же я делал!
— Для того или нет, а калечит.
— Точно, — сказал Черт. — Ты ему сделал, а он денег не дает рабочему человеку. Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю. Скажи, Ваньк?
Иван Рыжих кивнул огненно-рыжей головой:
— Истинная правда. Я тут сижу без дела, а моя Маруся в больнице лежит, ждет мужа с гостинцами. А какие гостинцы, когда на кружку пива нет.
— Опять вы за свое, — проворчала Вера с досадой. — Ненормальные, что ли, забот нет больше?
— Сама ты ненормальная. Скажи, Ваньк?… Муравьи вон всегда пьяные, а работают с утра до ночи. Не веришь?… А ты сунь прутик в муравейник, враз облепят и оставят капельки спирта. Ихнего, муравьиного. Я сам лизал, знаю. Скажи, Ваньк?
— Ну!
— А чего вы тут, а не на реке? — спросил Чернов.
— На время нереста запсотили. Навроде ссылки. А то, говорят, браконьерить станете, природе урон нанесете, прискорбие. А когда наш завод свою гадость льет и рыба вверх брюхом плавает, это не прискорбие! Я правду говорю, я в кулак шептать не люблю…
Сеня покачал соломенной головой на это международное недоумение и опять сел у порога на пол.
— Оно, конечно, может, и так, — сказал Чернов, разглаживая усы, — но если хорошенько подумать, то, и не эдак. Заводской тот директор тоже ведь браконьер, а если он браконьер, то неужто его подлые дела для вас — как разрешенье браконьерить? А если, на вас глядючи, другие начнут, за другими третьи… Нет, Федька, чужой подлостью свою не прикроешь.
— Да какая подлость, Кириллыч, когда правду говорю! Он реку отравляет, а мне, может, пуд рыбы с икоркой всего-то и надо.
— Тебе пуд, Ваньке пуд, Митьке — полтора, и, глядишь, нереститься некому, всю выловили. Вас на реке-то вон сколько развелось, сетки у вас по пятьдесят сажен…
Из кабинета вышел Чайкин с перебинтованной головой, сел рядом с Верой на подоконник.
— Правильно, Кириллыч, — сказал он. — О себе больще беспокоимся, а коснись до общего — пусть начальство отвечает. Вот и получается: Ручьев бегает, а мы сидим ждем.
— Что же мы, все должны бегать? — удивился Черт.
— Не бегать, а побольше за комбинатские дела беспокоиться, тогда и директор не запарится, не будет бегать за всех.
— Он за себя бегает, понимаешь, за свою дурость, и ты, Чайкин, рукой на меня не маши. Ты, извини-подвинься, тоже виноват. Мы и без Ручьева выдали бы зарплату, не нынче, так завтра, понимаешь,
