указательный пальцы в кольцо. — Бумаги заверяют.
— Не понимаю.
— Без ручки была. Башмаков такую передал. Вот я и съел.
— Съел в прямом смысле? Скушал?
— Скушал. — Ручьев в отчаянии показал синеватый, уже выцветающий язык. — Случайно, Иван Никитич, нечаянно. В кармане лежала, рядом с колбасными кружочками… Не завтракал я, не успел. А тут звонят, ходят, бумагами завалили… Теперь все встало, денег не дали, мясорубки пошли в металлолом…
Межов невольно улыбнулся, а смешливый Балагуров откинулся на спинку кресла и, дрожа всем телом, красный, залился-зазвенел в неудержимом хохоте. Он всегда умел быть непосредственным и веселым. На этот его смех в дверь заглянул жадный до всякого веселья Мытарин, но Балагуров сразу спохватился, замолк и замахал рукой, запрещая ему входить. Мытарин недовольно убрался и прикрыл за собой дверь.
— Что же ты наделал, Толя? — Балагуров достал платок и вытер вспотевшее лицо и гладкую, блестящую голову. — Ты хоть понимаешь, что ты натворил?
— Понимаю, Иван Никитич. — Ручьев с трудом поднял повинную голову и опасливо посмотрел на своего наставника. Тот был серьезен, тревожен.
— Не понимаешь, Толя. Это же смех на всю Хмелевку, а узнают — на всю область, на всю нашу Россию! Это посмешище, Толя, позор, и не только тебе, но и всем нам. А сколько будет сплетен, разудалых упражнений всяких фельетонистов, сатириков! Нашито, наверно, уже пронюхали, строчат?… Чего молчишь? Были у тебя эти новенькие газетчики Мухин и Комаровский?
— Были, Иван Никитич. И я у них был. Объявление хотел дать, а они не взяли. Документ, говорят, нужен о съедении. Фельетон, говорят, дадим с удовольствием, а объявление без документа — нет.
— Вот-вот, они такие. Эх, Толя Толя!.. А я надеялся, что ты утрешь нос Башмакову, мечтал увидеть, как черт в церкви плачет. Что вот теперь делать?
— Надо позвать Колокольцева, — сказал Межов, — пусть пресечет эту затею с фельетоном. А объявление дать простое: «Утерянную печать Хмелевского пищекомбината считать недействительной». Сейчас я его позову.
Межов вышел и вскоре вернулся с быстрым, вожделенно потирающим руки Колокольцевым, который тоже слышал звонкий смех Балагурова, легко сопоставил его с вероятным проколом Ручьева (очень уж расстроенный вид имел молодой директор) и понял, что для газеты есть интересный материал.
Балагуров был серьезен и краток:
— Утеряна печать пищекомбината, дайте в своей газете объявление. Журналисты затевают фельетон — останови.
— Фельетон? — насторожился Колокольцев. — Разве тут есть материал для фельетона?
— К сожалению. Обстоятельства утери несколько курьезны: Ручьев нечаянно съел печать.
Редактор прыснул и, увидев строгое лицо Балагурова, зажал рот рукой. Успокоившись, сказал:
— Бывает. А объявление, Иван Никитич, зашлем сегодня же в набор. Только пусть заявит в милицию и сходит к врачу. Вдруг ее можно еще достать.
— Был я в милиции, — сказал Ручьев.
— Тогда сходи к врачу, а потом, если ничего не выйдет, к нам. Я сейчас позвоню в редакцию. Разрешите, Иван Никитич?
Тут ввалилась потная, как скаковая лошадь, Смолькова, с ходу стала объяснять то Балагурову, то Межову свои мытарства с металлоломом, и Ручьев поспешно выскользнул из кабинета и побежал в больницу.
XV
У кабинета Илиади томилась очередь. Первыми возле двери сидели продавщицы Клавка Маёшкина и Анька Ветрова. Клавка сразу вскочила, заступив Ручьеву путь в кабинет.
— Там женщина? — спросил он, часто дыша.
— Женщина или мужчина, а очередь одна. Вон с того краю.
— Я с работы, Клава.
— А мы откуда? Мы, думаешь, специальный отгул взяли?
— У меня неотложное дело.
— Скажите пожалуйста! Неотложные дела, если хотите знать, бывают только у нас, да и то в роддоме. А-а, бабы?
— Не пускать! — зашумели в очереди. — Мы тут который час припухаем!
— Посидишь, куда денешься. Прием назначил с одиннадцати, а самого нет и нет. Он за санитарного врача сейчас.
— За себя-то не успевает, старый хрен, а берется еще за другого. Мне в магазин еще идти, в булочную… Весь рабочий день бегаешь не знай где.
— Не пускать! Ишь какой красивый явился!
— Да получка у нас сегодня! — крикнул Ручьев досадливо. — Без меня не дадут, а время видите сколько? — Он выкинул руку с часами Клавке под нос.
— Ты мне часами не тычь, — сердито отступила Клавка, — а попроси по-людски: пустите, мол, бабы. Неужто не пустим, когда такое дело. Тут и комбинатские есть, нам с Анькой тоже выручка нужна.
— Еще бы! — подхватила Анька. — Мы и магазин-то не закрыли бы, коли так. Дадут, и мы с премией. Пускай идет.
И когда из кабинета, оправляя ярко-цветастое платье, вышла Феня Цыганка, туда ворвался Ручьев.
— Мне справку, доктор. Побыстрее!
Илиади даже не поднял носа от бумаг, молодая медсестра тоже невозмутимо писала. Как в конторе.
— У меня нет времени, доктор. Или это трудно понять? Там же люди ждут, все встало!
Илиади поправил на носу круглые старомодные очки, закончил писать, не спеша сунул ручку в чернильницу и промокнул написанное канцелярским пресс-папье. Затем поднял величественный нос с очками на Ручьева:
— Садитесь.
Ручьев в изнеможении опустился на кушетку, бросил рядом мятый пиджак.
— Итак, на что жалуетесь?
— Не жалуюсь, доктор, здоров я.
— Принесите его карточку, — сказал Илиади сестре. Та бесшумно, как белый дух, исчезла.
— Какую карточку, зачем? — удивился Ручьев.
— Медицинскую, учетную, с историей ваших болезней.
— Да не болен я! И в больнице сроду не был.
— Возможно. Однако вот пришли, и значит, больны. Наше учреждение существует не для выдачи справок, а для лечения и предупреждения болезней. Кстати, у вас болезненный вид, бледность, тремор верхних конечностей. Положите руки на стол. Видите, даже на столе дрожат!
Ручьев встретил в переулке бородатого священника отца Василия. И говорили они в самом деле о названии комбината. В спешке он столкнулся с ним носом к носу, извинился, а отец Василий спросил:
— О чем закручинился, молодой человек?
— О названии своего комбината, — сказал Ручьев, часто дыша. — Не знаю названия, батюшка. Не подскажете ли? Вот так надо! — И чиркнул рукой по горлу.
Отец Василий, в мирской легкой одежде — брюках и рубашке с коротким рукавом, в сандалиях, — невольно улыбнулся. Он слышал, что директором пищекомбината назначен комсомольский секретарь Ручьев, знал прежнего директора Башмакова, упорного, забористого в казенном словолюбии человека, которого давно надо было сократить, и вот, стало быть, его сократили, а молодого поставили. Но неужто
