Тот русский, которого я застрелил на улице, — первый человек, которого я убил со всей несомненностью, — подбирался к нам с другой, противоположной стороны. То есть мы были уже частично окружены, и совершенно ясно, что эти двое — не единственные русские, находящиеся где-то поблизости. Изо всех сил напрягая зрение, я вглядывался из-за своего укрытия в темноту и при свете вспышек отдаленных взрывов сумел разглядеть, что следующий за нами дом, примерно метрах в двадцати к востоку, был все еще в наших руках. Адом, следующий за ним, был уже штабом батальона, и уж он-то наверняка тоже пока за нами. Это успокаивало и вселяло уверенность в собственных силах.
Целая цепочка домов вдоль улицы, уходившей на запад, выглядела как брошенные; по крайней мере, в них не просматривалось никаких признаков жизни и поблизости от них не было слышно никакой стрельбы. Звуки перестрелки доносились только с самой дальней западной оконечности деревни — оттуда, где продолжали держать оборону солдаты 37-го полка. В настоящий момент самая серьезная опасность грозила нам с востока деревни, где русские, по всей видимости, интенсивно форсировали свой прорыв. Но между нашим перевязочным пунктом и наступавшими русскими был еще Ламммердинг со своими людьми. Небо над головой мерцало причудливыми отблесками немецких и русских взрывов, а воздух вокруг все больше и больше наполнялся немецкими и русскими криками. Я вдруг отчетливо различил в этой мешанине голос Ламмердинга, крикнувшего своим людям: «Всем приготовиться!» Каждая очередная взметнувшаяся в воздух осветительная ракета была своеобразным сигналом к началу следующего поединка между жизнью и смертью. То, что Ламмердинг жив и до сих пор в бою, очень обрадовало и успокоило меня. Я знал, что ничто на свете не в силах поколебать его невозмутимого спокойствия.
— Русские по другую сторону улицы! — услышал я крик Генриха откуда-то из-за спины и в тот же момент разглядел еще одного красноармейца через дорогу от себя. В мерцании осветительной ракеты он представлял собой прекрасную мишень — так же, как и первый русский, которого я уже убил при практически аналогичных обстоятельствах. Меня осенило вдруг, что он и его товарищи пытаются зайти Ламмердингу и его людям с тыла. Когда и этот русский рухнул, подкошенный моей очередью, стали раздаваться выстрелы и из перевязочного пункта. Это вступили в бой возглавляемые Тульпином раненые. Осветительная ракета потухла, и все снова накрыло тьмой.
Вспышки взрывов и мелькание трассирующих очередей озаряли то там, то сям всю дорогу к востоку от нас, отмечая собой очаги нашего сопротивления. Больше всего этих всполохов было у поворота на Терпилово, где продолжали держать героическую оборону маленький Беккер и остатки 10-й роты. С запада я различил вдруг приближение к нам немецких голосов. При свете пущенной где-то в стороне ракеты я различил Кагенека и следовавшую за ним примерно дюжину наших людей.
— Эй, Франц! — позвал я. — Осторожнее… Давай сюда!
Через несколько секунд Кагенек беззвучно возник из темноты и, припав к земле рядом со мной, спросил:
— Что там происходит? Новый прорыв?
Я обрисовал ему несколькими словами известное мне положение вещей и сообщил о новой атаке русских с севера.
— Вот значит как! Фронтальная атака по центру деревни… Это уже совсем никуда не годится!
— Ламмердинг во-он там, — указал я рукой. — По-моему, он пытается прорвать кольцо окружения на востоке. Но вон там, через дорогу, какие-то русские пытаются подобраться к нему с тыла.
— Если мы не помешаем этому, мы потеряем не только Ламмердинга, но также пункт боевого управления и перевязочный пункт. Ламмердинг должен продержаться хотя бы еще немного, а мы тем временем разделаемся с этими ублюдками.
— А что там, с другой стороны? — заодно успел спросить я Кагенека, пока он собирал своих людей.
— Атака русских более или менее заглохла. Парни из 37-го полка очистили от русских все дома, а теперь отстреливают тех из них, кто опять пытается атаковать их с полей.
Кагенек вскинул пулемет на изготовку и приглушенно скомандовал: «Приготовиться!»
Тщательно прицелившись, Кагенек выпустил осветительную ракету, но не вверх, как это чаще всего бывает, а прямо на ту сторону улицы. Ее ослепительная вспышка вырвала из тьмы около пятнадцати русских, в которых он чуть не попал самой ракетой. Воспользовавшись их замешательством, Кагенек всадил в них длинную пулеметную очередь, а его люди стали яростно палить из своих автоматов и винтовок по всему, что могло только лишь показаться им русскими. Большая часть красноармейцев рухнула сразу, как подкошенная, остальные еще пытались отстреливаться. Но к тому моменту, когда шипевшая в снегу ракета наконец потухла, отстреливаться было уже некому. Все вокруг опять окутала плотная непроглядная тьма, слабо нарушаемая лишь огненными всполохами продолжавшегося в стороне боя.
Сопровождаемый ни на шаг не отстававшими от него солдатами, Кагенек бегом пересек улицу. Почти сразу же вслед за этим послышались взрывы гранат и бешеная трескотня винтовочных и автоматных выстрелов, перекрываемая тем не менее оглушительным грохотом крупнокалиберного пулемета Кагенека. Я знал, что теперь с этого направления нам не угрожает никакая опасность. Кагенек вместе с Ламмердингом представляли собой страшную силу. Этот плацдарм можно уже было считать нашим. К тому же не в характере Ламмердинга было отступить перед русскими хотя бы на шаг по собственной инициативе.
Добежав под покровом темноты до перевязочного пункта и предварительно проверив на всякий случай, не дрожит ли у меня голос от пережитого напряжения, я бодро сообщил раненым, что в западной части деревни русские отброшены обратно в поля, что в восточной ее части их наступление остановлено и надежно удерживается и что вообще скоро будет предпринята общая контратака, в результате которой русские будут выбиты из деревни полностью. Все как один с видимым облегчением вздохнули, натянутые до предела нервы немного расслабились — ведь когда человек оказывается неспособным защитить даже себя самого, он часто становится легкой добычей непреодолимого, всепоглощающего страха. Для того чтобы воодушевить солдат, я, конечно, немного упростил и приукрасил общую картину, но сражение было в любом случае решительное. Говоря, я снова явственно ощущал на себе взгляд двух холодных черных глаз. Кто окажется победителем, для Наташи Петровой в конце концов имело не слишком большое значение. Она полагала, что останется в живых и в том и в другом случае.
С западной окраины деревни принесли еще нескольких раненых, что, при всей своей драматичности, было все-таки хорошим знаком. С восточной же ее части никаких раненых не поступило, и это со всей несомненностью свидетельствовало о том, что там продолжается свирепая бойня и что группа меленького Беккера до сих пор окружена.
Не тратя время на лишние разговоры, мы принялись перевязывать раненых. Тут вдруг я услышал стрельбу, доносившуюся до нас со стороны пристроенной к дому конюшни, где я оставил Генриха наблюдать за «подозрительными перемещениями». Я перепоручил перевязываемого раненого Тульпину, а сам, схватив автомат, кинулся в конюшню. Используя для укрытия полузакрытые ворота конюшни, Генрих тщательно целился в кого-то, находящегося на улице.
— В чем дело, Генрих? — подбежав, спросил я.
— Русские!
— Почему же ты не сказал мне?
— Я подумал, что справлюсь с ними сам, герр ассистензарцт.
На заднем дворе, за конюшней, на снегу лежало уже восемь мертвых красноармейцев. Генрих хладнокровно перестрелял их одного за другим при попытках подкрасться к конюшне. На заднем дворе не оказалось практически никаких укрытий, и им приходилось перемещаться по открытому пространству, а остальное, как говорится, дело техники: своевременная вспышка осветительной ракеты, и меткий выстрел. Генрих, хладнокровный как сам лед, был, по всей видимости, совершенно готов перестрелять в одиночку из своего укрытия хоть целую роту русских. Это вызывало невольное восхищение. И все же я сделал ему довольно строгий выговор за то, что он не сообщил мне с самого начала о возникшей опасности, и послал ему в подмогу шестерых легко раненных.
Дверь в перевязочный пункт с треском распахнулась, заставив всех невольно вздрогнуть, и, дико вращая глазами, объятый клубами пара, к нам, как ураган, ворвался разгоряченный боем Бруно, ординарец Кагенека.
— Дайте мне скорее каску и винтовку! — требовательно выкрикнул он. — Мои утащили эти красные свиньи! И меня тоже хотели прихватить с собой!
