Четырнадцать дам собственноручно вышили мне по повязке на глаза, каковые одевают приговоренному в страшную минуту. Что делать мне с ними? Откуда возьму я столько глаз? Головы можно лишиться разве что единожды…
Баронесса дю Ш* поступила еще необыкновеннее. Явившись ко мне в сопровождении двух своих подруг, нимало их присутствием не смущаясь, оная баронесса буквально силою подчинила меня своим страстным желаниям. После чего на прощание так мне сказала:
– Любезный Гастон! Обещаюсь вам при свидетельницах, что по свершении над вами приговора я выкуплю у палача некую часть вашего тела, каковую при четвертовании у мущин отделяют. За сим я сложу сей предмет в золощеный ларец и, гораздо его набальзамировав, помещу в нарочитый мавзолей с крышкою из вастрийского хрусталя.
С тем она, страстно вздыхая, удалилась заказывать траурный наряд. Мне же, в виде своеобычного утешения, преподнесла она нарядное порт-фолио под заглавием «Уйди достойно, или Последний смертника туалет». От скуки проглядел я сие издание. И что же? Все вздор – три четверти оного посвящено женским прическам на примерах знатных заговорщиц последних полутораста лет. Для мущин даны одни лишь дурацкия сорочки времен регентства. В таковой нелепой сорочке я не выйду на люди, даже если мне посулят помилование.
В довершении сих несчастий у меня разболелись зубы. Стоит ли говорить, что афронт сей навряд ли мое положение украсил. В исступлении глотал я всякое снадобье, мечтая о скорейшей казни, как бы о средстве супротив зубной боли самом действенном. Даже суровые стражники мои прониклись ко мне сочувствием, предлагая куриозные методы, как-то: привязывания к щеке сырой говядины и проч.
Когда же стенания мои сделались непрерывны, Мартос, безчувственный мой слуга, наконец снизошол отправиться за лекарем. Быв в отсутствии довольно долго, он явился с нарочито хитрой рожею и возвестил:
– Наилутший зубной лекарь Исайер Гольдштиф со своею дочерью и помощницей Розою!
Наличие у зубодера дочери-ассистентки нимало меня не удивило. Тут в столице многие из дочерей панагаановых помогают отцам, не снимая-таки на людях покрывал своих. Среди них (по слухам!) пречасто бывают хорошенькия, правда, излишняя учоность их портит.
Тут они оба вошли. Обое были одеты сообразно своей традиции и званию: дочь – в покрывале и простом длинном платье, а сам лекарь – в просторной мантии, островерхой шляпе, зело смешной, и в круглых синих очках.
Приглядевшись повнимательнее, узрел я нечто такое, от чего едва не вскрикнул, а именно – на лице у Гольдштифа была родинка, необъяснимым образом мне знакомая.
Убедившись, что дверь за ними плотно закрыта, дочь лекаря приблизилась и заговорила… голосом сестры моей, Эмилии!
– Щастлива была моя мысль нарядиться лекарями! Зная ваши характеры, я смело предположила, что вы, верно, хвораете или захворать не замедлите!
При сих словах я едва не расплакался, несмотря на колкое их содержание. Зубодер же Гольдштиф снял шляпу свою и очки, отнял от лица пучкообразную бороду и оказался собственною персоной Гансом Дитрихом. Подошед ко мне, он с таким жаром пожал мою руку, что едва оную не расплющил.
Верная собачка моя Милушка, при сем бывшая, на оный машкерад не знала, что и помыслить. На Миловзора она рычала престрашно, а к Эмилии, одновременно с этим, ластилась. Да так умильно, что не преминула от чувств лужу напустить. Эмилия при этом рекла:
– Сия собачка по духу своему более ваша родственница, нежели я! Как можно в вашем бедственном положении бездействовать? Вы невиновны, в сем я уверена. Но хоть бы и были виновны – разве можно предаваться безстыдной лени и ипохондрии, тогда как ущербляется честь ваших сродников? Лежит здесь, словно бы сурок в норе, а тем временем щастие мое разрушилось!
Тут она разрыдалась так же бурно, как и в детстве, когда докучными своими капризами она понуждала меня отвесить ей затрещину.
– Помилуйте, любезная сестрица, – удрученно сказал я, – чем же я мог разстроить ваше щастие?
Захлебываясь от слез, поведала мне Эмилия об несостоявшемся браке своем с известным Миловзором, каковой быв тут же, зело смущенный. Речь свою она столь щедро украсила упреками в моей адрес, что казалось – я нарочито так все устроил с целью оставить ее девицею. Вот странная!
– Что за вздорные ваши претензии, – ответствовал я. – Что вы мне делать прикажете? Разве бежать? Но сие не спасет вас от позору. И потом, как я бегу? Разве не стерегут меня всякий час четыре солдата?
– Об том не печальтесь, – молвил Миловзор. – У нас обстоятельный план кампании уж составлен. Вам не просто бежать – вам имя свое обелить надобно. А для сего нужно преступницу изловить и вернуть ею похищенное.
Я возразил:
– Как же мы станем ея искать? Оную негодяйку, поди, и без нас ищут – все не найдут. Верно, она уж где-нибудь в Вастрийских владениях или у амалупцев – врагов наших.
– Отнюдь, – заметил Миловзор. – Как только она бежала, тотчас все границы перекрыли намертво. Разве только нарочитый самоубийца туда сунется. Но Феанира умна – оттого на границах напрасно ея будут дожидаться. Скрылась сия воровка где-то в глубине Галадора, где искать ее никому не придет даже в голову.
– Умно, – отвечал я. – Но все же сомнительно.
– Не я один так считаю, – сказал Миловзор с горячностию. – Мой троюродный дядюшка, благородный Ян Фогель Апфелькопф, состоит при прокуроре товарищем секретаря. Чрез него сделались мне известны некоторые обстоятельства вашего дела. Как-то: главный недруг ваш, государев колдун аль-Масуил, некоторыя личныя амбиции имея, отправился Феаниру разыскивать. При этом он прогоны заказывал как раз в стороны от границ. По его следу и мы направимся.
– Все это чрезвычайно ловко задумано, – ответил я, – но, признаться, сия авантюра мне не по нраву. Я нездоров и буду вам лишь обузою. Даже сейчас при виде вас – близких людей, верящих в мою невиновность, – я сетую: отчего вы не зубные лекари и не хотите облегчить моих мучений. Что же будет среди дорожных невзгод и лишений?
