Тихое ухоженное здание школы ахнуло и осело.
Ахемен тихонько засмеялся. По его лицу потекли слезы. Он еле слышно всхлипнул.
– Ты чего? – удивился Пакор.
Ахемен качнул головой, не стирая слез.
– Хорошо… – прошептал он.
Пакор удовлетворенно крякнул и направил танк к Евфрату.
Старший лейтенант Шеду терпеливо позволял на себя орать. Понимал: начальству от этого легче. Должно же оно чем-то полезным, так их и так, заниматься, пока неразворотливое, зажиревшее за зиму командование пригонит отряд войск спецназначения и поднимет вертолет.
– Что у них на уме? А?! Вы можете сказать, что у них на уме? Вы, их командир, – вы можете мне сказать?!.
Да, сейчас всем тяжело. Непросто сейчас всем. Увольнения поотменяют, кое-кого понизят. И вообще… Пятно на весь эскадрон. Шеду безмолвно закипал. Откуда же знать, что у них на уме, у этих ублюдков? Штатный психолог части говорит, что это профессиональная деформация сознания.
…Особенно у Пакора. Он же, сука, вообще ничего не боится. Говорит, свое отбоялся.
Умнее всего подбить танк и пристрелить обоих на месте, как собак. Иначе начнется долгое, мутное судебное разбирательство с репортерами, гуманизмом и правами человека.
– Куда они могут направляться? У них есть цель? Где у них родственники, друзья?..
Родственники. У Ахемена – скорее всего, не в Вавилоне. Да, они переехали в Ур. Очень хорошо. До Ура им топлива не хватит. А Пакор – тот, кажется, своих ни разу не навестил. У Пакора родня в Вавилоне. Да уж, Пакору похвалиться перед отцом-матерью явно нечем. Семья у него спесивая, мар-бани, чума на них, голубая кровь. Потомки царей. Все уж этих царей, поди, полтысячи лет как позабыли, а эти всё помнят и чуть что – раздуваются. Нет, не пойдет Пакор к своей родне пристанища просить. Сдохнет, а не пойдет.
А вот куда он пойдет? Куда бы он сам, старший лейтенант Шеду, на месте этого сукиного сына Пакора направился?
Все эти мысли стройно, хотя и не без некоторой торопливости маршировали под коротко стрижеными кудрявыми волосами и прочным черепом старшего лейтенанта Шеду.
– Так что вы мне скажете? – уже притомленно рявкнул напоследок высокородный Санбул.
– А хрен его знает, – искренне ответил Шеду.
– А когда ты последний раз трахался? – спросил Пакор Ахемена.
– Будешь смеяться, но давно…
Они вышли из танка и стояли на набережной Евфрата, глядя, как темная стремнина проносит ослепительные белые плиты льда. Крошечные далекие сады Семирамис стыли на противоположном берегу, а вдали, за садами, сверкали, вздымаясь, башни храмов и административных зданий, и выше всех – ступенчатая башня Этеменанки. Великий Город молча тонул в золотистом печальном месяце адарру.
– После учений, помнишь?
Пакор кивнул.
– Ну вот, пошли мы с одним в увольнение… – продолжал Ахемен и не захотел вдруг рассказывать дальше. – Да скучно!..
– К шлюхам?
Ахемен кивнул.
Пакор поглядел на него сбоку. У Ахемена было тонкое, нервное лицо с выступающими скулами и резко очерченным темным ртом – такие лица нравятся женщинам. Женщины считают, что в них есть что-то 'демоническое'.
– Почем теперь шлюхи? – спросил Пакор.
– За пятьдесят сиклей можно сговорить умную…
– А, – сказал Пакор.
В тишине прошуршала льдина, зацепившая гранит набережной.
Пакор сел боком на парапет.
– У тебя курить осталось?
Ахемен протянул ему пачку, потом взял себе.
– А я в последний раз трахался на зоне… – сказал Пакор.
Ахемен сел рядом. Танк ждал их, как большая терпеливая собака. Танк казался родным и теплым, все остальное – чужое. И холоднее всех – Великий Город.
– Когда Нура надавал по яйцам генералу Гимиллу, – сказал Пакор, – стали брать солдат откуда ни попадя. Я сидел тогда за дезертирство. Там почти все за это сидели. Мы какую-то канаву рыли, дохли от дизентерии и просто с голода. Ну вот, приезжает: усики, лаковые сапоги, весь скрипит и пахнет одеколоном. Собрал наших, глядеть не на что: кожа да кости, рожи угрюмые. – Пакор хмыкнул. – Сказал, что отберет, какие годятся, в действующую армию, а остальных пристрелит. Денег у правительства на зеков больше нет.
Он отобрал у Ахемена еще одну халдейканалину и снова закурил. Глаза Пакора замутнели, затуманились: он вспоминал.
