Неожиданно Нитирэн растянул губы. В его улыбке не было веселья: ведь тролли смеются не только потому, что их что-то позабавило, и не только от радости. Тролль может засмеяться, приняв отчаянное решение и поняв, что это решение правильное и единственно возможное.
— Нет! — закричал Авденаго и не услышал собственного голоса.
Нитирэн шагнул навстречу своему дахати. Могучее тело тролля сотрясал хохот.
И внезапно всякий страх отпустил Авденаго. Сейчас он понял, что хочет сказать ему своим поступком Нитирэн.
Докричаться до Авденаго предводитель не сумел. И когда он понял, что дахати не слышит его, он сам, добровольно, пошел навстречу своей гибели.
Дахати должен умереть вместо Нитирэна. Вот что хотел объяснить ему Нитирэн. Вот в чем был смысл его послания.
Да, страха не стало, на смену ему пришла уверенность. И Авденаго не столько услышал, сколько почувствовал, как в глубинах его естества зарождается громкий, всепобеждающий смех.
Он высоко поднял дубинку, сделанную Джуричем Мораном, и ударил самого себя в грудь.
И мир превратился в черные, со всех сторон обхватившие тело тиски.
Авденаго чудилось, будто он зажат между ледяными металлическими пластинами и некто огромный сильными пальцами все туже и туже стягивает их, подобно обручам на бочке. У него хрустели ребра, голова готова была расколоться. А черви окружали несчастного и жрали его пятки и ладони. Они выгрызали из его плоти огромные куски. Совсем близко он видел их слепые глазки, крохотные, утонувшие в белесых складках кожи.
С каждым мгновением ему все труднее было дышать. Что-то липкое и пыльное склеивало его губы. Нос был забит, Авденаго мучительно кашлял, и перетянутая оковами грудь отзывалась режущей болью.
Внезапно он понял, что умирает. Не догадался, не подумал об этом, а осознал всем своим измученным нутром. Он заорал, и крик его наткнулся на глухое препятствие.
Авденаго дернулся, но нечто не позволяло ему даже пошевелиться. Он начал вырываться с такой яростью, что разорвал себе кожу на запястьях. Кровь текла и пачкала оковы, руки начали скользить — вот-вот Авденаго высвободит их, хотя бы одну.
Он услышал треск. То, что сковывало его, начало поддаваться. Авденаго принялся биться всем телом о преграду. Хруст был оглушительным. Уши ломило, словно некто втыкал палочки прямо в барабанные перепонки.
Затем оковы с пушечным громом лопнули, и Авденаго упал лицом вниз.
В мертвой неподвижности он пролежал долго — так долго, сколько потребовалось, чтобы заново научиться дышать без боязни. Потом пошевелил рукой, протер глаза, размазал по щекам кровь.
Вокруг было темно, но эта тьма существенно отличалась от той, откуда он только что сбежал. Эта тьма была обжитая, спокойная. Она легко могла смениться светом.
И так оно и произошло. Где-то вдалеке вдруг зажглась лампа, и по полу пробежала желтая полоска. Чей-то голос недовольно произнес:
— Опять нажрался, ирод. Вот милицу позову.
«Кто такая Милица? — думал Авденаго в смятении. — Это не троллиное имя. Троллиное было бы — „Милитиадан“. „Милица“ — сербское имя. Как и „Джурич Моран“… а ведь он — тролль. Из Мастеров, но все- таки тролль».
Он приподнялся на локтях, болезненно сощурился, пытаясь сквозь слезы рассмотреть — где же он находится. Резь в глазах заставляла его щуриться.
Там, где горела лампа, увидели, что он подает признаки жизни, и с негодованием отметили:
— И ведь никакая холера не берет. И пьет, и пьет, черт окаянный, и все не дохнет, а только комнату зазря занимает.
Авденаго уронил голову на вытянутые руки. Тысячи запахов набросились на него со всех сторон, как будто все это время они караулили и поджидали — когда же он вернется и, вдохнув их, сможет оценить по достоинству. Запахи полуистлевших шуб, заплесневелых бочонков, где давным-давно никто не солит огурцы, запах съестного — не конкретных картошки, оладий, котлет, а Съестного Вообще, — старого паркета, пыльных обоев, мутных зеркал, невозмутимых кошек, детских колготок, несуществующих телефонных номеров, забытых на тумбочке новогодних открыток, сломанных часов на стене, отклеившихся самодельных этикеток с банок варенья…
Что-то щекотало веко, и Авденаго машинально снял это пальцами. Оно дрогнуло и рассыпалось.
Моль.
Он сел, скрестив ноги, прямо на пол, поднял голову. Над ним, как лес, зависали пальто, пиджаки и шубы, хищно скалились забытые кем-то на вешалке подтяжки, скучными селедками болтались галстуки. «Случается, охота заглянуть женщине под подол, — подумал Авденаго, тупо глядя на шубы снизу вверх. — А бывает ведь, что такое и в голову не приходит. Как вот, например, сейчас…»
Одежда на вешалке выглядела абсолютно мертвой.
Авденаго заставил себя отодвинуться — любое движение отзывалось болью в голове, поэтому он вообще старался поменьше шевелиться. Старуха, ворчавшая на него в коридоре, куда-то исчезла, но лампочка горела по-прежнему.
В ее неярком свете Авденаго заметил наконец дубинку — вещь, изготовленную Джуричем Мораном. Предмет, способный переносить живое существо в мир вечной войны — или из одного мира в другой, это так и не было выяснено окончательно.
И уже не будет.
Деревяшка совершенно сгнила. Она почернела и сделалась мягкой, как пеньковая веревка. При первом же прикосновении она развалилась надвое.
Авденаго смотрел на нее и ничего не чувствовал. Никаких эмоций, даже разочарования. Он просто ощущал, как движется жизнь: сперва одно, потом другое. Жил человек по имени Кохаги, и был он скороходом… Был Мастер, его звали Джурич Моран, он отличался любопытным и добросердечным нравом… И еще в гробнице хранилась деревянная штуковина, способная разрывать пространство. А после нашелся парень по имени Авденаго, и он забрался в гробницу…
Все закончилось так же бесславно, как и началось. Кусок гнилой древесины, глупый парень по имени Авденаго, коридор коммунальной квартиры, о котором великий философ, возможно, сказал бы — «Русский Нил».
Под ладонью у Авденаго вдруг обнаружилось что-то склизкое, и он брезгливо сдвинул руку. В тусклом свете блеснул глянец. Фотокарточка. Та самая, которую сделал Моран. Она облезла. Насекомые, обитающие под обоями, проели в ней изрядные отверстия. Ничего более жалкого и отвратительного и представить себе нельзя.
Авденаго смял ее в кулаке и, с усилием приподнявшись, сунул в карман одной из мертвых шуб.
Затем обессиленно повалился на пол.
Юдифь, вспомнил он имя. Оно пришло к нему в полусне, когда погружался в забытье. Его милая подруга, собеседница, спутница по таинственным прогулкам по миру замкнутого пространства и потаенного времени. Это ведь Юдифь как-то раз говорила, что Авденаго слишком круглый для того, чтобы жить, как она, между стеной и обоями. Ничего удивительного, если он чуть было не задохнулся. Он действительно слишком круглый.
Авденаго наконец провалился в сон, и во сне ему все стало ясно. От этой ясности тело сделалось легким, и когда он пробудился, то несколько минут сохранялось ощущение полета.
Юдифь, его единственный друг (если не считать Джурича Морана — и если можно считать хозяина другом). Она была при том, как Авденаго отправился в «экстремальное путешествие». Наверняка она и забрала фотографию. Сунула ее туда, где считала, что та будет в наилучшей сохранности. Под обои. А потом, скорее всего, забыла.
Ну да. У Авденаго ведь нет любящей мамочки, как у какого-нибудь Денисика. У него могут быть только друзья-нелюди.
Что гораздо предпочтительнее (будем честны), нежели друзья-так-называемые-люди.
