Я прихожу домой, а мама испекла для меня лимонный пирог. Я чувствую его запах. Даже не знаю, по какому случаю он испечен. Может, и без всякого повода. Такое впечатление, что чем старше я становлюсь, тем больше маме хочется меня баловать.
Робби и Кейти терпеть не могут лимонный пирог. Они любят яблочный, вишневый, любой другой пирог, но только не лимонный. Они морщат носы, когда чуют его запах, и тогда мать говорит; «Это для Уолтера». Как будто они сами не знают.
Теперь вы понимаете, в каком я долгу перед ними?
– Садись, – говорит она. – Снимай сапоги. Пирог уже остыл, можно резать.
На лице ее тень легкой тревоги. Словно облачко затуманивает ясный взгляд.
Моя мама красивая женщина. Не голливудская красавица, конечно, но никого не оставляет равнодушным. Люди пялятся на нее, а она смущается. У нее вошло в привычку отворачиваться, когда на нее смотрят. У мамы идеально вылепленный подбородок, большие темные глаза и волнистые волосы, стянутые узлом на затылке. Но мне кажется, что все дело в ее улыбке. Именно улыбка делает ее неотразимой. Впрочем, она редко награждает ею. Нужно особенно постараться, чтобы заслужить ее.
Сегодня на ее лице нет улыбки.
– Что случилось, мама? – спрашиваю я, усаживаясь за стол.
– Заходил Бад Гундерсон и сказал, что ты избил его маленького сына. Я сказала, что не могу поверить в это.
– Он издевался над Кейти. Я не избивал его. Просто окунул в снег. Он прицепился к Кейти. Я просто хотел проучить его.
Она кивает, но как-то печально. Теперь она переживает из-за Кейти. Она кладет мне на тарелку кусок пирога, примерно пятую часть от целого. Весом, наверно, около фунта.
– Он говорит, что ты отобрал у него сапог.
– Он просто свалился с ноги. Я оставил его там же, сразу найдет.
Она без слов протягивает мне вилку. Мама многозначительно молчит большую часть времени. Это тяжело выносить. Я иногда спрашиваю себя, счастлива ли она. Она ведет себя так, будто ее счастье исключительно во мне.
– Если хочешь, я могу сходить за сапогом и отнести его к ним домой, – предлагаю я.
Она садится за стол рядом со мной. Плечи грустно опущены. Она качает головой.
– Нет, если он приставал к Кейти, тогда пусть сам идет за своим сапогом. Я просто беспокоюсь из-за того, что об этом подумает твой отец. Ты ведь его знаешь.
Я киваю в знак согласия. Я знаю своего отца.
– Может, будет лучше, если мы вообще не станем рассказывать ему об этом? Что касается меня, то это будет впервые.
Я лопаю пирог. Вкуснее его нет ничего на свете. У него всегда неизменно любимый вкус.
Я спрашиваю, как она думает, с Кейти все в порядке?
И тотчас понимаю, что совершил ошибку.
– Конечно, – отвечает она. – У нее прекрасный дом, семья, которая ее любит. Почему она должна быть не в порядке?
По ее глазам я вижу, что на самом деле напугал ее своим вопросом, заставил задуматься о том, что нужно человеку для счастья. Матери каждый день теряют своих детей – из-за болезней, несчастных случаев. На глазах матерей дети превращаются в моральных уродов. В Европе матери теряют своих сыновей на войне. А у моей матери дети дома, в тепле, сыты и ухожены. И тут вдруг я поставил под сомнение смысл такого существования.
– Просто иногда она меня беспокоит, – говорю я.
За Робби я тоже переживаю, но меньше. Потому что Робби не боится просить о том, что ему нужно.
– Ешь свой пирог, Уолтер, – говорит она.
Что я и делаю с удовольствием.
Это последний раз, когда я пытаюсь помочь Кейти. Возможно, мне стоило делать это чаще.
Глава двадцать вторая
Мэри Энн
Часа через четыре после того, как Эндрю вернулся домой, а потом снова ушел, у нее звонит телефон.
Это Майкл.
– Эндрю вернулся? Можно мне поговорить с ним?
– Нет, его нет. То есть он
– Да по-моему, ничего особенного. Я рассказал ему кое-что из того, что помню, а он обозвал меня тем еще жуликом. Потом посмотрел мне в глаза и стал говорить о том, что устал. Мы договорились позавтракать вместе, а он взял и уехал Тебе он что-нибудь сказал?
– Только одно. Что это не розыгрыш. Он говорит, что ты по-настоящему веришь в это.
– А он не верит?
– Нет, конечно, нет.
В разговоре возникает необходимая для обоих пауза.
Она пристально смотрит на фотографию на столе, запечатлевшую двоих сумасшедших на грубо сколоченном, некрашеном крыльце, в запачканной грязью и замасленной одежде. Сумасшедшая женщина, которая, похоже, забыла о том, что ей за шестьдесят, с зачесанными назад волосами, улыбается, как дитя.
Он первый нарушает тишину.
– Можно мне увидеть тебя? Мне это действительно необходимо.
С такой же просьбой она сама хотела обратиться к Майклу, а он, словно угадав ее желание, позвонил первым.
– Я пришлю тебе билет на самолет.
– Не надо, не траться. Я приеду на машине.
– Я пришлю тебе билет на самолет до Нью-Джерси. И сама постараюсь прилететь вовремя, чтобы успеть встретить тебя в аэропорту. Билет вышлю сегодня же, вечерней почтой.
– Но почему, почему в Нью-Джерси?
– Я хочу, чтобы ты кое с кем встретился.
– Хорошо. Я поеду куда угодно. Я просто хочу увидеть тебя.
Когда она сходит с трапа самолета и направляется к выходу, он уже ждет ее, смешавшись с толпой встречающих, как будто сам он дома, а она возвращается из поездки.
Он вручает ей букет цветов. Она не знает, привез он их из Калифорнии или купил в магазине подарков здесь, в аэропорту. Ее несколько смутил этот жест, но в то же время приятно удивил. В этом не было необходимости, но она почему-то рада.
Он обнимает ее и долго не отпускает. Она чувствует, что действительно нужна ему, что он видит в ней жизненную опору. Такое же ощущение вызывал у нее Уолтер. Ей хотелось, чтобы он так же относился к ней.
Он пытается поцеловать ее в губы, но она отворачивает лицо и подставляет щеку. При этом кивая на снующих вокруг людей, что приводит его в изумление.
– Хорошо, – соглашается он.
Но выглядит разочарованным.
Она быстро обнимает его и отстраняется. Что это в его нагрудном кармане? Пачка сигарет? Она достает ее, чтобы разглядеть.
«Лакки Страйк».
– С каких это пор? – спрашивает она.
– Точно не помню. Это произошло как-то неожиданно.
В такси Майкл говорит:
– Он меня беспокоит.
