— Нет! Нет! Не то!
— А что же, голубчик?
— Умоляю вас…
Горло пересохло, словно резиновый шланг на знойном солнце, слова из него лезли с трудом.
— Умоляю, пощадите…
На балконе язвительно рассмеялись в несколько глоток.
— Странный ты тип, Дэвероу. Поиграл на славу, доставил себе удовольствие — разве не так?
Бездна внизу внезапно показалась не столь уж и страшной — она звала, манила…
— Тебе ведь никто не мешал, дружок: хочешь играть — играй. Угодно в долг? Ну что ж, отчего бы не подсобить приличному человеку? Получай в долг. Тут ведь все порядочные люди, не какие-нибудь там жлобы… Разве не так было, дружище Фрэнк?
Тридцать этажей — сколько это будет в ярдах? Но натренированный мозг безуспешно пытался решить столь простенькую арифметическую задачку…
— Ну что ты молчишь? Стыдно, да? Разумеется, стыдно. Ты прямо как нашкодивший щенок, Дэвероу. Пора платить, — а где же денежки?
Квадрат массы на скорость падения… Или масса на квадрат скорости? О Боже…
— Умоляю…
— Раньше надо было думать, дружок. Нам теперь остается только попрощаться с тобой. Жаль, конечно, что земля отнюдь не будет тебе пухом, но что ж поделать — от судьбы ведь не уйдешь…
— Не-ет…
Из носа хлынула кровь, заливая глаза, склеивая ресницы, а улица внизу стала, кажется, чуть ближе…
— Нет, говоришь? Ладно, приятель, тебе повезло. Мы сегодня добрые почему-то….
Неужели? Фрэнку показалось, что он ослышался. Вот сейчас эти страшные руки разожмутся — и…
— Послушай-ка внимательнее, Фрэнк. Ты ведь совсем недурной специалист в органической химии, ведь так? Тут такая оказия: мой химик попал в катастрофу — бедняга, не повезло ему… И вот образовалась вакансия. Ты меня понимаешь, Фрэнк?
А пропасть все звала и звала, улица внизу словно бы ощеривалась в гостеприимной улыбке…
Фрэнк Дэвероу собрал все свое мужество — и все последние способности к членораздельной речи:
— Я никогда… не сделаю этого для вас…
— Да брось ты — чего ломаешься, как целочка?
— Не-ет…
— Ах нет? Ладно, Сэм, бросай его. Сейчас, сосчитаю до трех… Раз… Два… Ну как, Фрэнк, надумал?
Ну вот и все. По счетам надо платить. Деваться некуда.
— Нет… Никогда… Делайте что хотите… Отпускай, сволочь!
— Ты, может, полиции боишься, Фрэнк? Так это ерунда! Тут ведь Невада — в нашем штате все законно, особенно для хороших людей…
— Я тебе сказал, гад: отпускай!
— Не очень ли ты спешишь? Я ведь могу сделать одну очень простую вещь… Навещу твою бывшую женушку в Майами. Как, бишь, ее зовут — Линн? Там у тебя и сынишка остался, между прочим…
— Ах вы, подонки…
— Что-что? Я не слышу? — переспросили с балкона.
Тридцать этажей — разве это высота?
«Жаль, что они не швырнули меня туда минутой раньше», — подумал Фрэнк Дэвероу.
А вслух с трудом сказал:
— Ладно, я согласен. Ваша взяла.
Брюс-авеню — и впрямь прекрасная улица.
Он редко вспоминал о Линн.
Фрэнк Дэвероу вообще предпочитал отсекать неприятные для себя воспоминания — не хотел взваливать на душу лишнюю тяжесть, забивать голову обременительными думами. Понимал, конечно, что это говорит в нем элементарный эгоизм, однако сделать себе поблажку, уступку так легко, так удобно… А совесть поворчит малость — да, глядишь, и успокоится: с нею договориться легко.
О своем детстве, например, он помнил только веселое и приятное, напрочь отбрасывая какие-либо унизительные и неприятные моменты вроде обид, нанесенных большими мальчишками или взрослыми. А подростковый период не хранил в памяти вовсе: период возмужания на пороге юности был слишком мучителен — вечные прыщи на лице, потные руки, страшная скованность в общении с девочками, изнуряющие занятия онанизмом, за которыми ему постоянно мерещилась перспектива стать в будущем импотентом… К чему беречь такой тягостный багаж — это явно лишнее.
Вот так же вышвырнул Фрэнк Дэвероу из памяти то, что произошло душной вьетнамской ночью. Хотя удалось это не сразу — зов Ника Паркера еще долго стоял у него в ушах, отчаянный, умоляющий зов.
Иное дело Билли: о сыне Фрэнк думал часто и мечтал перевезти его к себе в Рино, но тут все упиралось в Линн, которая наотрез отказалась отдать ему мальчика после развода. Это было для Фрэнка Дэвероу непреходящей болью, и лекарства от нее найти не удавалось. Он любил представлять себе, как они с Билли гуляют по парку, мастерят что-нибудь вместе или возятся с аквариумом, — и не было ничего горше этих бесплодных грез. И отрекаться от столь тяжкого креста Фрэнк не хотел — да и попросту бы не смог, даже при всем желании.
А память о Линн долго торчала в сердце острой саднящей занозой, но постепенно уколы ее притупились, а затем и вовсе сошли на нет. Их связывало очень многое: почти пятнадцать лет супружеской жизни да плюс еще период доармейского ухаживания, когда Фрэнк упорно и терпеливо пытался добиться расположения этой тоненькой белокурой девушки.
Они познакомились за пару лет до его призыва в армию — и были те годы сущим наказанием или нелепой комедией. Это как посмотреть. Какой-нибудь правоверный моралист, пожалуй, только порадовался бы на их тогдашние взаимоотношения — во всяком случае, на то, как вела себя Линн. Она была неприступной скалой, заколдованным замком, держащим круговую оборону фортом, а Фрэнк вился кругом назойливым комаром, безуспешно пытаясь найти хоть какую-нибудь брешь в непроницаемой железобетонной стене. Максимум, чего он добился, — это разрешения поддерживать ее за локоть во время перехода через улицу, но, как только они ступали на тротуар, рука девушки моментально выскальзывала из его пальцев.
Фрэнк порой проклинал все на свете, когда, проводив Линн после киносеанса, возвращался домой по темным улицам и едва передвигал ноги из-за нестерпимой ломоты в самом пылком и возбудимом месте своего организма. В такие минуты он ругал свою целомудренную подружку последними словами и в мыслях уже был готов либо навсегда закаяться встречаться с Линн, либо грубо и дерзко изнасиловать эту чертову недотрогу при первой же возможности. Но когда видел ее снова, все эти поползновения тут же исчезали бесследно, и монотонная осада начиналась сызнова.
Постепенно он даже возгордился, что имеет дело со столь высоконравственной особой. Возможно, в этом была доля мазохизма, но Фрэнк влюблялся в Линн все больше и больше, хотя таковое обстоятельство никак не мешало ему находить плотские удовольствия на стороне, разряжая свой измученный воздержанием аппарат в случайно подцепленных шалашовок, раздвигавших ножки без долгих уговоров. С ними он бывал бесцеремонен и ненасытен, словно бы отыгрываясь за неумение покорить Линн. Одним такая безапелляционная агрессивность нравилась, другие обзывали Фрэнка садистом и мужланом, но его мало трогало мнение всех этих проходных пассий: по-настоящему он вожделел только Линн.
Она превратилась в его сладкое проклятье: Фрэнк совершенно терял голову, улавливая девственный, молочный запах ее тела, видя ее скромно сдвинутые круглые коленки и нетронутые груди, выпирающие под платьем. Он не мог позволить себе ни единого сомнительного прикосновения, ни какого-либо нескромного взгляда — и ощущал себя рядом с чистейшей Линн гнусным распутником, мерзким животным, недостойным находиться подле столь невинного существа.
