— В конторе? — вопросом на вопрос отзывается бригадир.— Прораб — зеленый от злости. Руденко ему обещал выговор по партийной линии за срыв графика. А дождь от этого все равно не перестанет.
Он снимает плащ, встряхивает.
— Легче,— ворчит Алексей.
— Не сахарный. Борьк, приспособь посушить.
— А зачем? — шутит Борис.— Все равно мокнуть.— Но плащ берет и раскидывает его на спинках двух стульев. От влажного брезента идет резкий запах.
— Может, все-таки попробовать? — вдруг говорит Борис.— А, бригадир?
— Э, пустое,— Лукин усмехается невесело.— Ты выйди, копни у барака. Для интереса. Полштыка — пуд. Глина ж!
— А у Маркела не глина?
— Сравнил! У него еще слово божье,— насмешливо замечает Алексей.— Полвеса как не бывало. А мы ате-ис-ты.
— Атеисты,— подтверждает Лукин. И тут же возвращается к прежней своей мысли: — Сейчас копать — гиблое дело. Траншею тут же зальет. Наверстаем, когда распогодится.
Обращается он почему-то ко мне:
— И ведь что интересно. Осень, по всем приметам, обещала быть сухой. Тенетник — это же каждый знает — на вёдро. А его сколько в тайге было! И журавли летели высоко, с «разговором». И рябины уродилось мало. Все против дождей, это веками проверено. А гляди, что вышло?
Борис говорит:
— Слушай, бригадир. А вот на фронте, в дождь... Неужто не окапывались?
— Под зонтиками сидели,— отшучивается Лукин.— Наконец-то,— это он говорит появившемуся Сергею.
Тот стоит в дверном проеме, мотая головой; по капюшону стекает вода.
— Ох, де-евочки! Ну-ка, Борис, кинь тапочки. Да не эти, это Алешкины. Н-ну, подруженьки! Даже в море такого не видывал...— Начинает разгружать карманы — Мне за подвиг медалька положена, не иначе.
Поразительно, сколько, оказывается, могут вместить в себя карманы одного человека.
Лукин удивляется:
— Ты что? Полмагазина загреб?
— А что? — Сергей озорно скалится,— Сычиха — баба мудрая. Бери, говорит, про запас, дождь надолго. А у меня же сердце мягкое: ни в чем женщине отказать не могу.
Разгружая карманы от консервных банок, он чуть пританцовывает:
— Во-от... Вы не думайте, еще есть!
И вдруг — как будто тормоза в нем врубили на полном ходу: стоп! Собирался что-то сказать и замер, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Чего больше было в его взгляде? Растерянности? Удивления? Испуга?
— Обознался,— равнодушно произносит он через минуту. И обращается уже ко мне: — Доброе утречко!
— Какое там утречко,— усмехнулся я.— Обед скоро.— Я открываю свой чемодан. Много поездив по свету, знаю: нет ничего хуже, как при первой встрече показать себя скупым. Все, что было у меня с собою из продуктов, выкладываю на стол.— Будем питаться.
— Да и мы тут от голода не шатаемся,— Борис уже орудовал консервным ножом.— Ну-ка, хлопцы! «В океане плавал кит, был он злобен и сердит». Кто дальше придумает?
— «Не осталось ни черта — мы срубали и кита»,— мгновенно подхватил Серега. Он ловко ударил ладонью в дно бутылки, так что пробка отлетела в угол, позвал: — Бригадир, на линию огня! Алеха, ты как: не передумал?
— А, идите вы! — досадливо отмахнулся Алексей.
— Тогда отвернись к стеночке. Отвернись, отвернись, чтобы я не стеснялся.— Улыбчиво повернулся в мою сторону: — Вы, товарищ, не знаю, как звать-величать...
Ага, стало быть, играем в первое знакомство?
— Алексей Кирьянович.
— Нашему Алешке тезка... Вы как, Алексей Кирьянович, составите компанию?
— Отчего же. — Я пододвинул стул.— Хорошей компании гнушаться — это, по-моему, последнее дело.
— Издалека к нам?
Я назвал город. Серега стрельнул взглядом:
— Не бывал. Не знаю.
Ох, врешь, парень, врешь! Сам мне тогда по дороге, пока не начался снегопад, рассказывал, как учился у нас в городе, в ремесленном, а потом потянуло в моря. Сбежал и устроился юнгой на траулер.
Серега со звоном сдвинул стаканы в кучу.
— Наливать? — Это он мне.
— Изучение начинаете? — хмыкает Алексей.
— Каждый начинает, с чего считает нужным. Так, по крайней мере, мне казалось все пятьдесят лет.
— Намек: «Уважайте возраст»? Понятно.
Серега пододвинул стаканы каждому, поставил передо мною сковородку.
— Вы, Алексей Кирьянович, салом бункеруйтесь, салом. Это мы тут к китам-осьминогам привычные. Ну, братцы-жулики, поехали?
А они, оказывается, все пьют по-разному, и, наверное, в этом — характер каждого из них. Серега — тот пьет одним большим глотком. Зажмуривается, медлит минуту-другую и только после этого делает веселый и звучный выдох:
— Х-ху!..
Борис губами к стакану прикасается брезгливо, будто в нем — лекарство, морщится, мотает головой.
Лукин выпивает свою порцию аккуратно, не торопясь, в два приема: выпил, степенно пожевал, вытер усы, потянулся за папиросой.
— А вы что же? — спрашивает у меня.
— Сейчас, сейчас.
Я отпиваю глоток, тычу вилкой во что-то консервированное и только после этого спрашиваю:
— Так за что же вы себя... так беспощадно?
— Это о чем? — не понял бригадир.
— Ну, насчет жуликов? Или секрет?
— Да нет, какой же секрет? Жулики и есть,— как-то охотно, будто даже с удовольствием вмешивается Серега.— Время у государства воруем. Разве не жулики?
— Вре-емя?
— Газеты читаете? Тогда должны знать, что этот наш гигант лесохимии, как его именуют,— он в следующем году уже должен выдать кордную целлюлозу. А вы знаете, что такое корда? Это и грузовику, и комбайну, и реактивному самолету обувь, слыхали?
— Доводилось. И что же?
Вмешался Борис. Все время, пока говорил Серега, он молчал, слушал и вилкой на клеенке вычерчивал замысловатый узор.
— А то,— сказал он,— что мы на некоторых объектах как застряли на нулевом цикле, так и торчим. А нуль — это нуль. Земля, траншей.
— Понимаю.
— Мы уж тут шумели, протестовали. Что толку? В частности, наш объект.
Я кивнул: в самом деле, не порадуешься.
