взглядом: «Давай — ты». Он вздохнул и осторожно присел на край кровати,
— Анюта,— без вступления заговорил он.— Слушай, Анюта, помоги нам.
— В чем? — без удивления спросила девушка; взгляд ее был безразличен.
— Куда делся Алексей? Ты, наверное, знаешь.
И снова девушка не удивилась.
— А куда ему деться? Не иголка в сене.
Мы переглянулись.
— Оно так,— согласился Лукин.— Но ведь исчез человек! Милиция всех на ноги подняла, ищут, слышала?
— Напрасно ищут. — Анюта произнесла это холодно. — Уехал он.
— То есть как уехал? — не сразу понял Лукин,— Куда?
— Домой, наверное. Куда же еще?
— Да ты точно ли знаешь? Ведь люди уже из сил выбились.
— Раз говорю — знаю.
Она отвечала, а сама продолжала безразлично глядеть в потолок, и лицо у нее было совершенно неподвижное, будто неживое.
— Но как же так? — продолжал недоумевать Лукин.— Ведь он ничего до этого не говорил.
— Стало быть, говорить было не о чем.— Анюта чуть приметно пожала плечами:
— Хоть бы записку какую оставил, что ли? Ведь понимал же, что будем волноваться!
— Собирался. Начал писать, потом сказал: «Нет, не могу. Лучше с дороги...»
— Поня-ятно,— протянул бригадир.
— А тут и понимать нечего...— Анюта впервые за все время перевела взгляд в нашу сторону.— Не наши это секреты, не нам ими и распоряжаться.
— Секреты? — Лукин деланно рассмеялся.— Выдумаешь тоже. Какие у Алешки могут быть секреты? И от кого? От своей бригады?
— А что бригада? Бригада здесь ни при чем. Не семья.
Она не договорила, потом поглядела на меня.
— Я хочу с вами поговорить, Алексей Кирьянович. Только с вами.
Мы с Лукиным обменялись взглядами.
— Ничего, ничего,— поспешно произнес Лукин.— Я понимаю...
Когда он вышел, Анюта резко поднялась и села, косу нетерпеливым движением перекинула за спину; обеими руками уцепилась за край железной кровати, так что даже суставы пальцев побелели.
— Могу говорить все, Алексей Кирьянович?
— Конечно.
— Скажите... Это правда, что вы еще два года назад знали... Алешкину историю?
Ах, вот оно что. Вот из-за чего она не захотела говорить при бригадире. Сказать правду, этого вопроса я ожидал меньше всего.
— Историю? Знал. Вернее, слышал о ней. Но что она касается именно Алексея,— нет, этого не слышал.
— А теперь... Сейчас знаете, кем ему доводится Роман Ковалев?
Я понял, что Анюте нельзя отвечать полуправдою. Помедлил и тихо произнес:
— Знаю.
— И не уберегли Алешу? — В ее голосе было отчаяние.— Маркел знал. Вы знали. Только сам он ни о чем понятия не имел! По-вашему, это не жестоко?
Что, ну что я мог сейчас ей возразить?
— Вы же сами говорите: не наши это секреты. Не нам ими и распоряжаться.
Анюта покачала головой.
— Эх, Алексей Кирьянович, Алексей Кирьянович! А Алеша, еще помню, убеждал меня: «Наш Алексей Кирьянович — такой человек, он без расспросов видит, у кого какой камень на сердце...»
Она закрыла лицо ладонями.
— Это все я. Одна я во всем виновата!
— Да полно, право! В чем тут может быть ваша вина?
Человек, всем опытом жизни причастный к слову, я, может быть, впервые в жизни с такой неумолимой трезвостью ощущаю жалкое бессилие слов. Я произношу их — первые приходящие на ум, хотя понимаю бесполезность этого; я убеждаю Анюту, что просто она в таком возрасте, когда все окрашивается либо в трагические, либо в восторженные тона; а сам мучительно думаю о том, что и это со мною уже было! Женька, моя русоволосая Женька, плакала, уткнувшись в мое плечо, и я тоже произносил какие-то жалкие, бесцветные слова, умом понимая их ненужность, потому что никто еще не придумал слов, излечивающих от скорбной горечи неразделенной первой любви.
Анюта вдруг — совсем как тогда Женька — прижалась мокрым от слез лицом к моему плечу. Я растерянно гладил ее голову. Спросил — просто так, чтобы только что-нибудь спросить, отвлечь ее от горьких мыслей:
— Ребята говорили, ты сирота? — незаметно для самого себя я перешел на «ты».
Она подняла заплаканное лицо:
— Почему? Мама-папа есть. В Москве живут, на Ново-Басманной.
— Может, тебе есть смысл съездить к ним?
Она меня не поняла. Сказала:
— Зачем? Не обо мне же разговор.
— Ну тогда знаешь что? — Я обрадовался неожиданной мысли.— Съезди-ка ты к нам, а? Поживешь у нас. Катерина Петровна моя — знаешь, какая настоящая женщина! А может, уже и приехала наша Женька?
— Нет,— мягко, но решительно произнесла девушка.— Спасибо, это ни к чему.
И тогда я все-таки решился на тот, самый главный разговор.
— Анюта,— начал я осторожно,— расскажи мне, что все-таки произошло? Ведь не бывает же так — ни с того ни с сего сорвался человек с места.
— Конечно, не бывает,— согласилась она.
— А тогда — что? Ты понимаешь, тень ложится на всю их бригаду!
— Понимаю...
Анюта молчит, собираясь с мыслями.
— Мне и самой не все ясно.— Кончиками пальцев она смахивает слезинки с ресниц.— Видите ли, Алексей Кирьянович. Даже не знаю, с чего начать? Вот когда Варюшка вернулась и сказала, что она не застала Алешку в бараке, мне почему-то стало тревожно-тревожно. И я решила зайти к вам сама. Просто так...
«...А я-то, оказывается, в это время был у Наташи. Вот как, по рассказу Анюты, я представляю себе все, что произошло в то воскресное утро в нашем бараке.
Она решила, что заглянет к нам в барак — просто так, без какой-либо определенной цели. Поздоровается, пошутит с ребятами, в крайнем случае спросит, нет ли у нас чего-нибудь почитать. Правда, она боялась одного: Шершавый разгадает ее состояние.
На полпути к бараку девушку неожиданно окликнул Маркел:
— Аннушка? Ты куда это в такую пору, голубушка? В девятнадцатый, что ли?
Она молча кивнула.
— Не ходи,— посоветовал Маркел.— Там не до тебя теперь.
— А... что случилось? — испугалась она.
— Будут обсуждать промеж себя этого... забулдыгу.
— Романа?
— Его.
