— Где-где?
— В молельном доме.
Я растерялся от неожиданности:
— А пустят?
— Плохой же ты психолог, старина. Не пустить — значит дать оружие против самих себя. Им это невыгодно.
В субботу под вечер Август заглянул к нам в барак, перекинулся с ребятами парой-другой ничего не значащих фраз, польстил Лукину: «А ты, Лукин, все молодеешь»,— потом сделал мне знак глазами: собирайся, пошли.
Синие праздничные звезды висели над поселком. Возле магазина, у автобусной остановки, у входа в клуб — всюду толпилась молодежь. Улица пестрела голубыми, ораньжевыми, розовыми окнами: поселок жил запоздалой «модой» на абажуры. В воздухе сладковато-горчаще попахивало печным дымком; из тайги доносило запахи зимней хвои.
И все: и эти мохнатые звезды над головою, и жилые мирные запахи — все рождало ощущение какой- то щемяще-радостной праздничности.
— Ты хоть знаешь, куда идти? — поинтересовался я.
— Шагай, шагай,— подбодрил меня в темноте Август.— Даром я, что ли, в армии разведчиком служил?
Мы вышли к окраине поселка, к тому концу неосвещенной улицы, где дорога обрывается возле склада горючего, а за снежным перелеском, едва различимая в эту пору, безмолвно стоит заснеженная тайга. Неподалеку от склада, на отшибе, одинокий затемненный барак, очертания его угадываются неясно. Неярким, каким-то грязновато-желтым светом светится в нем единственное окно.
— Пришли,— негромко говорит Август.
Должно быть, он нигде не теряется, наш Август,— не в его это характере. В темных сенях, где густо и кисло пахнет квашеной капустой, он уверенно нащупывает невидимую дверь и открывает ее. Трогает меня за плечо: входи.
Большая, без мебели комната производит странноватое впечатление. Она освещена тусклой керосиновой лампой-«семилинейкой». Лампа подвешена на гвоздике, почти у самого потолка, ее стекло густо закопчено, и освещает она лишь угол комнаты — грубую, облупившуюся штукатурку; все остальное тонет в полумраке.
Душно так, что перехватывает дыхание. И я не сразу различаю в комнате людей. Они лежат, распластавшись на грязном полу; лишь некоторые согнулись на корточках и тупо, монотонно раскачиваются. Я прислонился к стене и на минуту закрыл глаза. Лишь позднее я понял, что, вероятно, мы пришли сюда в момент, когда искусственное возбуждение, подхлестывание себя достигло у этих трясунов высшего накала. Они что-то выкрикивали, бормотали, голоса их были разными.
— Пойдем отсюда,— торопливым шепотом сказал я Августу.— Пойдем, пожалуйста!
— Погоди. Маркел...
Через комнату, из того угла, что единственный был освещен лампой, к нам действительно спешил Маркел. Он уверенно перешагивал через распростертые на полу тела. Был он в кургузом пиджачке и сатиновой косоворотке, застегнутой на все пуговицы: волосы редкими прядями прилипли к его лбу; он недовольно разглядывал нас через очки, но ни любопытства, ни растерянности на его лице не было.
— Нехорошо,— негромко и строго сказал он, подходя к нам.— Нехорошо мешать людям в такую минуту.
— Да мы, собственно,— начал было Август, но Маркел прервал его:
— Понимаю. Любопытствуете. Но надо же было мне сказать. Нехорошо!
— Нехорошо так, нехорошо,— покладисто согласился Август. И глазами показал мне на дверь: пойдем.
На улице он облегченно переводит дыхание:
— Ф-фу!.. Ну, Маркел! Ну, пастырь... И заметь, секта не зарегистрированная. Полная самодеятельность, так сказать.
В клубе — общее собрание. Все там, один Роман Ковалев остался в бараке. Ему днем вырвали зуб — до этого человек три ночи промаялся — часа два после этого он ходил из угла в угол, держался за щеку и с тихой яростью ругался.
— Ты хоть артиллерию полегче выбирал бы,— посоветовал Лукин.— Стекла лопнут.
— Тебе бы такое! — огрызнулся Роман.
Минут на пятнадцать он куда-то исчез, вернулся повеселевший, с неестественно блестящими глазами.
— Ты что это: опять клюкнул? — хмуро насторожился бригадир.
— Зачем? Попросил у врача какое-нибудь лекарство. Укольчик сделала — и пожалуйста. Велела дома посидеть, на холод не высовываться.
— Ну и не высовывайся,— подтвердил бригадир.
И вот теперь мы остались вдвоем. Роман — он томится, когда его руки ничем не заняты,— мастерит себе неуклюжие рукавицы.
— Как бог буду! Пусть хоть все термометры полопаются.
Мне заняться нечем, я перелистываю центральные газеты за неделю: погода была нелетная, а сегодня доставили все разом.
— ...А она, знаешь, правда чем-то похожа на мою Лизу-покойницу.— Руку с толстой иглой Роман задержал на весу и сосредоточенно глядит куда-то в угол.
— Кто похожа?
— Да врач, кто еще! Я, понимаешь, крою медицину вдоль и поперек — больно же! А она стоит, улыбается. «Ничего, ничего, это так и должно быть, на то она — боль».
— А зачем же крыл, если понимаешь?
— Объясняю же — больно было. Ну, уходя, извинился, конечно. Мол, простите, не сдержался,— продолжает Роман.— А у нее, гляжу, руки дрожат, дрожат...
Мы молчим — каждый поглощен своими мыслями. Роман откладывает в сторону недошитую рукавицу.
— Вот ты мне скажи,— говорит он.— Ты со своей Катериной мирно живешь?
— Не жалуюсь.
— Ты-то — понятно. А она?
— Наверное, об этом лучше у нее спросить?
— Бро-ось! А то сам не знаешь? — хмыкает насмешливо.— Кто б мне что ни толковал, а когда мужик перед бабой виноват, ни за что не поверю, будто он этого не понимает. Иной, ясное дело, вида не покажет. А все равно понимает, и еще как!
— Погоди, погоди. Ты, Роман Васильевич, непоследователен. Сам же доказывал: виноват — не виноват, а виновности своей не дай почувствовать. Какой ты иначе мужчина.
— Мало ли что говорил. Все мы — говоруны. А вот тут,— он прикладывает ладонь к груди,— тут неусыпный страж.
На улице беззаботно перекликаются девичьи голоса. Роман прислушивается, затаенно улыбается.
— А я один раз Лизу свою обидел,— с ужасной силой вдруг говорит он.— Сколько лет прошло... Состарился. А как вспомню, веришь, дух перехватывает. Хоть кулаками самого себя по проклятой морде бей, провалиться мне!
— Ты что, избил ее?
Он молча кивает головой. Потом начинает рассказывать:
— Была получка. Ну, мы с дружками и отметили. Я тебе так скажу, вот в газетах пишут: водка — зло. Мы, по внешней своей видимости, вроде бы все с этим соглашаемся. А в душе небось каждый думает: «Так это когда кто лишку переберет. А я пью — в аккурат...» Только одно скажу: в аккурат не в аккурат, а,
