– В двенадцать лет ты пожелала сделать себе татуировку, кажется, символ бесконечности. Проколоть уши ты никогда не хотела, потому что это делали все остальные. В лето, когда тебе исполнилось тринадцать, ты захотела уйти в коммуну хиппи. Ты очень долго боялась темноты, а если ночью поднимался сильный ветер, я сразу пододвигалась поближе к твоему отцу, потому что знала, что ты прибежишь в нашу спальню и заберешься к нам в постель. – Нора нежно отвела со лба дочери прядь мокрых волос. – Неужели от той девочки ничего не осталось?
Руби вдруг почувствовала себя неуверенно.
– Уши я так и не проколола.
– Спасибо.
– За что?
– Мне было бы больно узнать, что ты настолько изменилась. – Нора в легкой, мимолетной ласке коснулась щеки дочери. – Я не встречала ни одного человека, который умел бы так легко, как ты, осветить комнату улыбкой. Помнишь, как мы с тобой отправились в редакцию местной газеты, чтобы убедить их написать о танцевальном вечере в восьмом классе? – Нора улыбнулась. – Я сидела, смотрела, как ты доказываешь свою точку зрения, и думала про себя: «Моя девочка вполне может управлять страной». Я тобой очень гордилась.
Руби с трудом сглотнула.
Нора снова заработала ножницами. Через несколько минут она сказала: «Ну вот, готово», отошла в сторону и протянула дочери зеркало.
Руби посмотрела на свое отражение, заключенное в серебристую овальную рамку. Она снова выглядела юной; не разочаровавшимся комиком, потратившим молодость в барах, а женщиной, у которой большая часть жизни еще впереди. Она повернулась к матери:
– Здорово!
Их взгляды встретились. В них светилось понимание.
– Я вчера ездила к папе.
– Я знаю, он меня навещал.
«Мне следовало догадаться», – подумала Руби.
– Нам надо поговорить.
Нора вздохнула. Ее вздох напомнил шипение воздуха, выходящего из проколотой шины.
Да. – Она наклонилась и взяла костыли. – Не знаю, как тебе, но мне перед этим разговором не помешает выпить кофе… и сесть. Сесть во всяком случае.
Не дожидаясь ответа, она заковыляла к дому.
Руби отнесла на место табурет, налила две чашки кофе и вышла на веранду. Нора сидела на двухместном диванчике. Руби выбрала кресло-качалку.
– Спасибо. – Нора приняла у нее из рук чашку.
– Папа сказал, что изменял тебе, – выпалила Руби на одном дыхании.
– А что еще?
– Разве что-то еще имеет значение?
Нора нахмурилась:
– Конечно, остальное тоже важно.
Руби не знала, что на это ответить.
– Папа вроде бы винил войну во Вьетнаме… а может, и нет. Я не очень поняла, на что он возлагает вину. Он сказал, что война его изменила, но мне показалось, он считает, что ему в любом случае не повезло бы.
Нора откинулась на спинку дивана.
– Я полюбила твоего отца с первого взгляда, но мы были слишком молоды и поженились по несерьезным, ребяческим причинам. Мне хотелось иметь семью, место, где я чувствовала бы себя в безопасности. А ему… – Она помолчала и улыбнулась. – Я до сих пор не знаю точно, что было нужно ему. Может быть, женщина, к которой он бы возвращался… которая считала бы его совершенством. Некоторое время мы были идеальной парой. Оба считали, что он – Господь Бог.
– Ну еще бы! Он строил из себя такого… милого и любящего.
– Руби, не суди отца слишком строго. Его неверность – только одна из причин нашего разрыва. Я виновата не меньше, чем он.
– Ты тоже спала с другими мужчинами?
– Нет, но я его слишком сильно любила, а это порой так же плохо, как любить слишком мало. Я так нуждалась в любви и поддержке, что, наверное, высосала из него все соки.
– Ни один мужчина нe в состоянии заполнить собой все темные уголки в душе женщины. Я была уверена, что рано или поздно он мне изменит. Вероятно, я сводила его с ума своими вопросами и подозрениями.
– Ты была уверена, что он тебе изменит? – не поняла Руби. – Почему?
– Ты говорила, что жила с мужчиной. Кажется, его звали Макс?
Руби кивнула:
