профессоров, на прачек, проходивших по его улице, на зеленщиков, дрессировщиков животных, проституток. Все они представлялись ему точно в дурном сне. Бездомные дети трущоб, рожденные в трясине безнадежности, грязи и темноты. Они бродили по улицам и жевали капустные листья, подобранные на мостовой. Когда они вырастали и у них начинало зудеть в известном месте, они спаривались и рождали себе подобных.
Надрывайся и вымаливай себе кусок хлеба, человек, грызи ближнего и молись Богу. Рассматривай микробов под микроскопом. Говори и улыбайся. Все говорят и улыбаются, говорят ни о чем, шумят и напиваются, изредка или постоянно. Потом в один прекрасный день умирают, старые и молодые; умирают, и их хоронят, одних с лавровыми венками, других находят в сточных канавах и отвозят их трупы на вскрытие. Такова жизнь. Кишащий круговорот, бесконечный и бессмысленный.
Иногда Джейсон видел самого себя лежащим со вскрытой брюшной полостью. За серыми губами виднелись зубы. Из-под застывших век поблескивали полоски белков.
Если он не возвращался домой к своей скрипке, случалось, он ночь или две пропадал в чреве города. Там был большой выбор развлечений. Так Джейсон узнал кое-что о себе; оказывается, он был способен на то, о чем не мог и помыслить, на то, что вызывало у него недоуменное презрение к самому себе.
Занятия в университете шли не блестяще — в первом семестре Джейсон израсходовал всю энергию. Он вспоминал анатомические альбомы, которые были у них дома, застекленные витрины в кабинете отца, эксперименты и телескоп. И все меньше понимал, что, собственно, заставило его заняться медициной. Своеобразный долг чести, это, безусловно, долг перед памятью отца — Джейсон поступил так, как от него ждали. Кроме того, профессия врача давала бы ему определенный доход. Ну а помимо этого? Чем еще можно объяснить его увлечение естественными науками и медициной? Собственным интересом? Или живыми, впечатляющими объяснениями отца? Да, конечно, но ведь должно же быть и еще что-то. Каковы были его собственные побуждения, куда вела нить его собственной жизни?
Лишь гораздо позже Джейсон понял, что, оказавшись в подобном положении, мало кто из ученых серьезно задумывался над такими вопросами. Науку движет вперед главным образом стремление к признанию, оно самодостаточно и является той пружиной, которая движет кропотливую работу исследователя. Оно наполняет огнем и смыслом утомительные дни и ночи, проводимые в лабораториях. А уже потом польза, приносимая этой работой, практическая польза, которую дает проникновение в тайны природы, исправление природы, власть над ней. Джейсон искал чего-то помимо этого… И, очевидно, ему не следовало искать в этой картине свое место.
Безусловно, он понимал, что врач должен служить людям, исцелять их, что смысл его деятельности в сострадании.
Сострадание. Джейсон рано потерял Бога, это верно. Но теперь из его представления о мире исчезли также и люди. А вместе с ними и такие человеческие ценности, как бескорыстие, самоотверженность, восхищение, сострадание. Эти слова больше ничего не говорили ему. Орангутан или амеба — какая разница. Цветы на лугу или люди в их жалких больших городах. Он видел в больницах страждущих и увечных, видел, как отчаянно они цеплялись за жизнь. Он резал и крыс, и трупы. Его со всех сторон окружала смерть. Он ходил по туманным улицам и видел нищих, видел, как они ели и как голодали, видел, с каким трудом билось под рубашкой сердце мальчишки, который тащил тяжелую тележку. Он слушал лекции, наблюдал, как в больничных палатах хрипя борются и гибнут живые организмы. Изучал устройство частей тела. Рассматривал половые органы проститутки, с которой переспал, удивительный цветок ее плоти, и его охватывало отвращение.
Так он отгородился от всего, защитился от впечатлений, перестал принимать что-либо близко к сердцу.
Это ужасное состояние — а Джейсон очень остро чувствовал именно его ужас — началось у него после истории с Чиппевой. Занятия в университете только обострили его. Джейсон узнал о нем не из книг. Он никогда не читал ни о чем подобном. Читая о великих творцах прошлого, об их жажде знаний, он представлял себе, что всех их что-то одухотворяло — идеи, стремления, надежды. Что-то двигало ими. Он наблюдал это и у некоторых своих однокашников — христианские идеи, филантропические идеи, социалистические идеи. Или же откровенное низменное желание занять хорошее положение в обществе, карьерные устремления. А иногда и то и другое… Сам он был не похож на них: он был идеалистом, лишенным идеалов. Он был пуст, в нем не было восхищения, не было сострадания. Он жаждал только покоя: не думать, не спрашивать, не быть. Он рыдал от горя в объятиях жалкой уличной девки; испугавшись, она хотела сбежать от него, и он ее ударил. Интересно, как поступила бы на ее месте Чиппева? Наверное, позволила бы ему рыдать, зарыдала бы вместе с ним, обняла бы его. Обними меня покрепче!
Несколько раз Джейсон брал себя в руки. Начинал, например, посещать собрания социалистов, хотел вновь обрести идеалы, обрести сострадание.
Но риторический блеск многих ораторов не трогал его. Он все понимал, понимал их интеллектуальную суть, но только не чувства. Словно издалека, он с болью сознавал их искренность, понимал, что она происходит от того же рационалистического отношения к жизни, какое было свойственно ему; но при этом одухотворена состраданием, стремлением к борьбе против несправедливости. Однако они его не трогали.
Громадным усилием воли он заставил себя очнуться от летаргии, за несколько недель прошел весь курс, но потом вновь пал духом и был не в силах взяться за учебники. С трудом принуждал себя посещать лекции. Книги лежали на столе и что-то злобно шептали ему; при взгляде на них у него всякий раз перехватывало горло.
В то время Джейсона по ночам стали мучить кошмары, бессвязные образы, от которых его бросало в жар, и он просыпался. Они были бессмысленны, однако внушали ему ужас. По голой ветке бегут капли дождя. В туманной дымке стоят два жеребенка. За всем этим скрывалось что-то страшное, неизвестное и невидимое. Так проходили ночи. Днем на него нападали приступы фости.
Но у него были друзья! Его друзья! Манро и Хьюго понимали его! Все дни он проводил с ними, пил, посещал сомнительные заведения, совершал всякие проделки в университете. Манро и Хьюго не одергивали его, если он вечером начинал крушить мебель и драться.
В университете у Джейсона впервые появились друзья. Как и следовало ожидать, Манро и Хьюго не относились к образцовым студентам, эти два безнадежных блудных сына постоянно находились на грани исключения из храма Асклепия. В анатомическом театре они совали окурки сигар в ноздри и уши трупов. Хьюго был маленький, вероломный и угрюмый; Манро — огромный, темпераментный и неряшливый. Их дружба была шумной и утомительной, но Джейсон любил их. В том числе и за то, что с ними он мог смеяться долго и безудержно над чем угодно, надо всем.
Оба друга, как уже сказано, балансировали на грани исключения из университета, и вскоре Джейсон балансировал вместе с ними. Поэтому нет ничего удивительного, что все кончилось так, как и должно было кончиться; не соверши они одной выходки, они совершили бы другую. Джейсон прекрасно понимал, к чему все идет, но даже не пытался остановиться. Все было предопределено ходом событий его последнего года в университете, продиктовано его душевным состоянием и отношением к профессии, к которой он больше не чувствовал призвания; ему был двадцать один год, и он плыл по течению, попойки сменялись апатией, драки — желанием бунтовать, он неумолимо, с уверенностью лунатика приближался к обрыву, словно его вела посторонняя сила, столь же неотвратимая, как начертанный звездами путь.
Последней каплей оказался вечер в анатомическом театре. Все началось достаточно невинно. Вместе с Манро и Хьюго Джейсон засел там с несколькими бутылками медицинского спирта. Ключи раздобыл Манро, и, когда все уже разошлись по домам, они заперлись в анатомическом театре. Им хотелось провести необычный вечер в необычном месте.
В театре было темно и пусто, на столах лежали бесформенные части человеческих тел, прикрытые белыми простынями.
— Не выношу этого запаха, — буркнул Джейсон. — Я никогда не привыкну к нему.
— Мой друг, — добродушно зарокотал Манро, — сейчас ты забудешь о запахе. — Он протянул Джейсону бутылку.
Хьюго вытащил из кармана брюк два огарка свечи и зажег их. Потом друзья сидели, пустив бутылку по
