революционном городе. Казармы имени Ленина считались наиболее важной мишенью, поскольку имели самый большой арсенал, а их личный состав представлялся Глазанову наиболее опасным. Как оказалось, он заблуждался – большая часть людей давно была отправлена на фронт, а оставшиеся солдаты в основном состояли из неграмотных крестьян, привлеченных обещаниями бесплатной кормежки. Они сдавались в первые же минуты.
Среди других объектов значились главная телефонная подстанция на пласа де Каталунья, первоначально охранявшаяся анархистами, впоследствии, после майских сражений, – поумовцами; штабы анархо-синдикалистов; помещение редакции «Битвы», запрещенного печатного органа ПОУМ, служившее, собственно, сборным пунктом диссидентов; редакция «Испанской революции», англоязычной газеты поумовцев; радикальный профсоюз рабочих деревообрабатывающей промышленности и союз общественного транспорта; ряд бывших организаций, захваченных юными радикалами всех мастей. Штурм везде был одинаков: шквальный артиллерийский огонь, атака хорошо натренированных бойцов, затем окончательное уничтожение противника.
Пленники, захват которых являлся главной целью операций и производился незамедлительно, были разделены на три категории. Руководство, включая харизматического лидера ПОУМ Андреса Нина и еще тридцать девять теоретиков и разработчиков революции, были отправлены в особые тайные тюрьмы, получившие название «чека», для жестоких массовых допросов. Далее должны были последовать показательные суды над коммунистами, подобные ужаснувшим весь мир московским процессам.
Вторая категория – несчастные активисты, рядовые революции, непримиримые антисталинисты, европейцы левых убеждений всех оттенков и толков, сбившиеся под знамена ПОУМ, – была отправлена в монастырь Св. Урсулы, немедленно получивший прозвище «испанский Дахау». Эти люди были также допрошены, хотя и поверхностно, и без особых церемоний расстреляны. Экзекуции проводились на старом кладбище близ монастыря, рядом с оливковой рощей, под невысоким обрывом. Расстрелы производили специальные команды сотрудников НКВД по пятнадцать – двадцать человек. В их распоряжении были пулеметы «максим», установленные на старых фордовских грузовиках. Тела жертв захоронили в массовых могилах, вырытых на ближайшем лугу.
И последняя категория пленных – те, чьи имена отсутствовали в списках Глазанова и в чьих глазах не горел фанатичный огонь революционеров, – были помещены в наскоро сооруженные дисциплинарные центры. Предполагалось проведение допросов и содержание пленников под стражей до выяснения их дальнейшей судьбы. В этой категории оказались и milicianas, женские отряды членов ПОУМ. Во многих случаях эти заключенные не имели ни малейшего понятия о том, что происходит, и предполагали какую-то чудовищную ошибку, которая должна скоро выясниться.
В эту категорию и попала Сильвия. Ее захватили с несколькими дюжинами женщин из ПОУМ и других организаций, многие из которых прибыли из разных стран, и поместили в обнесенном колючей проволокой дворе небольшого монастыря, расположенного в северном пригороде Барселоны, Бардолоне. Толпа была довольно пестрой и дерзкой, с едким сарказмом обменивавшаяся шуточками с охраной из штурмовиков.
– Эй, как насчет того, чтоб перепихнуться? – кричал один из молодых охранников.
– Перепихивайся со своей коровой Пассионарией,[97] – огрызались женщины за проволокой.
– Ох эти фашистские курвы, – почти восхищенно восклицали солдаты, – ждут не дождутся мавров или нацистов.
– Да я лучше пересплю с десятком мавров, чем с таким огарком, как ты.
Взрывы гомерического хохота.
Сильвия не принимала участия в таких развлечениях. Не то чтобы подобные шуточки оскорбляли ее, просто она испытывала глубокое недоверие к людям с автоматами. Хоть другим пленницам положение еще не казалось опасным, Сильвия ощущала беспокойство. Ей не нравилось, что солдаты разговаривали с ними, не боясь сказать ничего лишнего; не нравилось их свободное, уверенное обращение с оружием; не нравились ни грубость происходящего, ни абсурдность ситуации.
В их лагере для заключенных удивительно мало слышалось политической риторики, будто все они смертельно устали от политики. На завтрак им дали немного вина и хлеба, но не меньше, чем получили их охранники, теперь уже казавшиеся довольно сконфуженными.
Через час после завтрака пять женщин были вызваны по именам, две из них были из Германии, одна – из Франции. Ее звали Селеста. Она выделялась мужеством и силой духа и поддерживала других пленниц в своей группе. И две итальянки из организации анархистов, которые были на фронте и сражались там наравне с мужчинами. Их поставили к стенке и расстреляли.
Головы несчастных разлетелись на части, когда офицер, наклонившись по очереди над каждой, сделал в качестве coup de grace[98] по выстрелу в ухо. Сильвия не закричала и не зарыдала в отличие от многих других, она молча прокляла свою невезучесть и попыталась придумать выход из положения.
Через час вызвали и казнили еще шестерых. Оставшихся заключенных охватило уныние. Некоторые рыдали, кое-кто находил в себе мужество утешать и успокаивать других. Сильвия держалась в стороне. Она сидела поодаль, обхватив колени руками и, хоть было довольно тепло, сама слышала, как стучат ее зубы.
Затем выкрикнули ее имя.
Она встала.
– Мужайся, комрад, – сказала одна из женщин, кажется, она была из Бельгии. – Пусть эти скоты не увидят твоих слез.
Теплые руки обхватили ее. Эти объятия означали не абстрактную политическую любовь к населению земного шара, а чувство, ставшее простым и человечным. Женщина, обнявшая ее, улыбнулась и велела крепиться.
– Плюнь ты им в рожи, – сказала другая.
– Не унижайся перед ними. Не выпрашивай у них ничего. Да здравствует революция!
– Да, – кивнула Сильвия, хоть для нее эти слова звучали насмешкой. – Да здравствует революция!
И она повернулась к двум штурмовикам с автоматами.
Те проконвоировали ее через двор к зданию церкви и ввели в одну из боковых капелл, где за небольшим столиком сидел молодой человек и что-то писал.
– Комрад, э-э, Лиллифорд? – спросил он небрежно, не подняв на нее глаз.
Когда Сильвия увидела, что на нее даже не взглянули, она поняла, что плохи ее дела. Если мужчина даже не смотрит на тебя, это означает, что он тебя уже заметил и запомнил и твоя красота каким-то образом задела его и обидела. А значит, теперь он будет держаться холодно и равнодушно.
Наконец он взглянул на Сильвию. Серые глаза, окруженные темными кругами, бледная нечистая кожа, светлые волосы. Явно не испанец, скорее русский или европеец. Он был весь увешан патронташами, кобурами, перетянут ремнями и наслаждался своей властью.
– Да, – ответила она и тут же возненавидела себя за дрожь в голосе.
– Садитесь, пожалуйста.
Он жестом указал на стул, вплотную приставленный к столу.
– Я постою.
– Как пожелаете. – В улыбке обнажились плохие зубы. – Вы приехали сюда по британскому паспорту?
– Да. Так как являюсь британской гражданкой. И прошу объяснить мне, на каком основании вы меня задержали и какие обвинения собираетесь мне предъявить. Если таковые вообще могу быть предъявлены.
– Нет. Каковы ваши связи с партией марксистского единения?
– Я добровольно сотрудничала в газете этой партии. Помогала в верстке страниц и чтении корректуры.
– Вы не являетесь членом этой партии?
– Нет, я не вступала в ее ряды.
Он мгновение помолчал.
