варварства. Он предупреждал об опасности политической пассивности, называл имена немецких ученых и писателей, которые из ложно понятого гуманизма оставались нейтральными, пока сами не попали в руки палачей. Он предостерегал австралийцев, что в любой капиталистической стране может произойти то же, что в Германии. Он призывал их не преуменьшать опасность, которую несут человечеству фашизм и война.
— Уничтожайте эту опасность в зародыше, товарищи, боритесь против нее всеми силами!
Бен Уорт, сидя на траве рядом с Мэри, смотрел то на нее, то на Киша. В неверном свете факелов ее взволнованное лицо казалось ему необычайно красивым; она не сводила широко открытых блестящих глаз с оратора. Бен тронул ее за руку. Она медленно повернула к нему голову, улыбнулась и снова устремила взгляд на Киша.
Киш кончил свою речь и поднял сжатый кулак.
Долго простоял он так, и толпа в торжественном молчании не сводила с него глаз. Потом кто-то всхлипнул, кто-то глубоко перевел дух, раздались шумные аплодисменты, громкие приветственные крики. Мэри Уэст была в числе тех, кто плакал, — она плакала от безотчетной радости, переполнившей ее сердце.
Невысказанное чувство, соединившее Мэри и Бена Уорта, становилось все глубже и сильнее. Они виделись каждый день, часто обедали вместе, иногда ходили в театр. Мэри и без слов понимала, что Бен любит ее, как всякая женщина узнает, что она любима, по едва уловимым приметам: заботливость, чуткое внимание, ласка в голосе и жестах, ответная улыбка, теплое прикосновение руки.
Когда наконец Бен заговорил о своей любви, он сделал это так просто, как Мэри и ожидала. Однажды, в субботу вечером, она позвала Бена к себе. Отец, по обыкновению, был на стадионе; миссис Моран, теперь дряхлая старушка, рано ложилась спать, а мать вместе с Джо ушла на церковное собрание. Мэри и Бен сидели в маленькой гостиной. Мэри играла на рояле, а Бен напевал, потом они пили пиво, разговаривали о политике, о литературе, обсуждали свою работу в движении за мир; и все время Мэри ждала, что он заговорит о них самих, об их взаимной любви.
Наконец Бен сел рядом с ней на диван, зарылся лицом в ее золотистые волосы и прошептал: — Мэри, я горжусь тобой. Ты просто необыкновенная девушка. Я люблю тебя. Люблю, Мэри.
Она повернула к нему голову, румяный влажный рот приоткрылся, глаза сияли. — Бен, милый, я тоже люблю тебя. Я всю жизнь буду тебя любить!
Он крепко прижал ее к себе и поцеловал в нежные податливые губы. Потом взял ее лицо в обе ладони и серьезно посмотрел ей прямо в глаза.
— Мэри, может быть, сейчас не надо бы об этом говорить, но, видишь ли — я коммунист. Ты знаешь, что это значит: все мое время, все мои силы, самая жизнь принадлежат партии. И быть коммунистом далеко не безопасно. Не жди спокойной семейной жизни. Но если ты вступишь в партию, мы будем вместе…
— Бен, я многое узнала, многое поняла. Ты же знаешь. Я верю в коммунизм. Теперь жизнь моя полна, и я счастлива. Если ты считаешь меня достойной, я вступлю в партию.
— Считаю достойной? Конечно, дорогая!
— Ах, Бен, как переменилась моя жизнь! А все ты. Теперь у меня есть цель, за которую я хочу бороться, и есть друг, который будет со мной в этой борьбе. — Но вдруг Мэри спохватилась: — Ой, как поздно! Бен, ты замечательный, но нельзя, чтобы тебя здесь застали. Мои родители и так сердятся на меня за то, что я участвую в антивоенной кампании, особенно отец. Они верят всему, что пишут про большевиков. Если они увидят, что я сижу на диване и целуюсь с коммунистом, они свезут меня в сумасшедший дом. Иди, милый, право же, пора.
После продолжительного поцелуя Бен наконец ушел. Мэри убрала стаканы и пустые бутылки из-под пива и едва успела подняться к себе, как вернулись домой ее мать и брат.
Потом Мэри услышала, как у подъезда остановилась машина и через минуту отъехала. Захлопали двери — Джон Уэст приехал с очередного спортивного состязания.
Мэри думала о Бене и улыбалась от счастья, но вместе с тем ее терзала мысль, что возврата нет. Она сожгла все мосты, и окончательный разрыв с отцом неизбежен.
Джон Уэст был не в духе. Повсюду он натыкался на непокорность и день ото дня становился сварливее.
Немало злила его и Мэри. Что она задумала? Фрэнк Лэмменс ничего не узнал, кроме того, что она много времени отдает движению против войны и фашизма.
Как-то в воскресный день он позвал ее в гостиную. И прямо, без обиняков, сказал ей, что она его обманула, когда просила помещение для митинга. Все это устраивают коммунисты. Он не допустит, чтобы его дочь работала на них. Мэри возразила, что движение против войны и фашизма — не коммунистическая организация; что цель его — научить людей бороться против угрозы новой мировой войны, показать им, какую опасность таит в себе фашизм, победивший в Германии, Италии и Японии.
— Муссолини нам не страшен, — сказал Джон Уэст. — Не мешало бы и нам завести такого. Это хороший диктатор. Вот у меня книжечка — там написано, сколько добра он сделал в Абиссинии.
Он вытащил из кармана брошюру и бросил ее на стол.
Мэри, не взглянув на брошюру, продолжала: — Муссолини хочет войны. Он превратил Италию в тюрьму по приказу миллионеров и Ватикана. — Не успела она произнести эти слова, как почувствовала, что наступает развязка.
— Ах, вот как! Значит, ты против миллионеров и католической религии? Я жизнь положил на то, чтобы выбраться из нищеты и стать миллионером. А Ватикан — колыбель нашей религии. Ясно — ты работаешь с красными. Но ты это бросишь!
— Нет, папа, не брошу.
— Бросишь! Ты участвовала в демонстрации за мир, а вот в крестном ходе я тебя что-то не видел! Ты сделаешь так, как я велю, или уйдешь из моего дома!
— Хорошо, папа, хоть сейчас.
Джон Уэст растерялся. Он же любит свою дочь, она не смеет покинуть его! Почему она хочет делать то, чего он не может ей позволить?
— Ты останешься здесь, это твой дом, — неуверенно пробормотал он, глядя в пол. Когда он поднял голову, Мэри уже не было в комнате.
Сыновья Уэста, Джон и Джо, тоже бунтовали. Джо весьма легкомысленно относился к своей работе и на все требования отца остепениться отвечал беспечной улыбкой. Джон вернулся на старое место в Сидней, после того как наладил молочное дело в Брисбэне, но нисколько не интересовался своей службой. К тому же он стал пить. Когда Джон Уэст навещал сына в Сиднее, он не мог не замечать, что от Джона так и разит перегаром, а тот, под влиянием винных паров, держал себя вызывающе и строптиво. Он прямо заявил отцу, что не желает здесь работать и что два брата, которые ведут дела Джона Уэста в Сиднее, грабят его в четыре руки; однако сообщить подробности отказывался. В конце концов он соглашался не бросать работу — ладно, пусть грабят нас обоих.
Нелли по-прежнему переписывалась с Марджори и посылала ей деньги. Джон Уэст обшарил комод в ее спальне, нашел письма дочери и грубо потребовал Нелли к ответу. Но тут вмешалась миссис Моран: — Вы что, хотите, чтобы ваша дочь голодала? Уж нельзя и написать бедной девочке и послать немного денег? Да и деньги эти сэкономлены на расходах по хозяйству.
И опять Джон Уэст растерялся. Как можно, чтобы его дочь голодала?
Вот он и оказался прав. Не может ее Андреас прокормить жену и детей. Ну ладно, пусть посылает ей немного денег, но уж после его смерти ни она, ни этот немец гроша ломаного не получат!
В конце концов Джон Уэст выместил накопившуюся злобу на теще.
Миссис Моран, которой было уже за восемьдесят, быстро теряла силы, но отказывалась лежать, пока не оступилась на лестнице и не сломала ногу. Кость не срасталась, и старушка оставалась прикованной к постели. Пришлось для ухода за больной нанять постоянную сиделку. И вот Джон Уэст решил отправить тещу в больницу.
С тех самых пор, как разыгрался скандал из-за измены Нелли, миссис Моран играла роль буфера между зятем и всей остальной семьей, стараясь по мере сил смягчать его наскоки. В глубине души Джон
