– Рассказывают, — ввязался в разговор второй возчик, — там, где Селенга в Байкал впадает, потайной ход в Ледовитый океан есть. Через него и нерпа сюда пришла.
– Брехня. Наше море само по себе, — обрезал старший.
– Мне пора, — торопился Глеб. — до к вечеру поспеть на ту сторону.
– Ишь ты, шустрый, сто верст в день? — мился старик. — ы постой-ка, — хлопая на ходу шубинками, он потрусил к саням.
– Никишка, дай-ко копченого омулька, — говорил он через минуту. — Тпру!.. Простимся, как надо. Раз уж ты такое лихое дело задумал — все заграницы побить, так ветер тебе в спину' — говорил старик, взволнованно тряся Глеба за руку. — А это, парень, возьми с собой для сугрева, — и бережно извлек — хи поллитровку водки. — Мы обойдемся, а тебе надо. Да и Баргузин, чуешь, поддувать начинает…
– За пожелание спасибо, а вина не надо. У меня зарок, — улыбнулся Глеб. — До Камчатки только воду, да и то два раза в сутки.
– И чего человек казнит себя? — покачал головой дед, все не отпуская руки путешественника. — Ну, раз зарок, то понятно. Прощай, друг. Дай бог, чтобы тебе пофартило…
Через десяток минут возы рыбаков снова казались точками на горизонте.
Других встреч на Байкале не было. Поздно вечером Глеб прибыл в Листвянку, деревянный поселок, раскинувшийся у подножья поросших лиственницей горных отрогов. На другом берегу Ангары, у истока которой приютилась Листвянка, виднелась станция Байкал.
В первый раз Травин увидел сибирское озеро-море год с небольшим назад из окна поезда 'Москва- Владивосток'. И не только увидел. На одной из прибрежных станций Глеб, несмотря на осеннюю пору, попробовал искупаться. Тогда на Байкале гуляли волны, он властно ревел и швырял чуть ли не под колеса острые языки пены. Когда Глеб кинулся в клокотавший накат прибоя, то испытал чувство охотника, встретившего могучего, дотоле неизвестного зверя: и любопытно, и жутковато, и хочется немедля помериться силами…
А сейчас Байкал послушно подставил свою, закованную в ледяной панцырь, грудь: мол, пользуйся мной как мостом. Глеб и воспользовался, прочертил через озеро тонкую ниточку велосипедного следа. Только все равно мало нового узнал он о 'славном море'…
На ночлег спортсмен остановился на Байкальской озерной научной станции. Сотрудник ее — близорукий толстяк, был влюблен в свое озеро.
– Наша станция очень молода, — рассказывал он вечером за чаем. — Открылась только в прошлом году. Теперь музей создадим… Байкал заслуживает собственного научно-исследовательского института. Озеро-загадка. Амплитуда споров о его прошлом колеблется так: одни говорят — озеру семьдесят миллионов лет, а другие — двести миллионов… Пять тысяч видов животных и рыб, причем, многие обнаружены только в Байкале и больше нигде. В общем — самое глубокое в мире, самое богатое живыми организмами, самое чистое, самое загадочное…
– А что это за причалы с арками на берегу? — спросил Глеб.
– Это тоже байкальская эпопея. До того, как были сооружены туннели, транссибирская магистраль прерывалась в Листвянке. Поезда отсюда перевозились на другую сторону на пароме, или правильнее, на ледоколе с рельсовыми путями. Два с половиной часа — и поезд на той стороне, на станции Танхой. Но ледокол во время войны сгорел, а береговые сооружения стоят, вроде памятника…
– Слушайте, а как бы вы посмотрели на такое: объехать на велосипеде весь бассейн вашего озера. Здорово?
– Еще бы! — научный работник от волнения снял очки и начал покусывать дужки. — Еще бы. Триста рек в него впадают и только одна вытекает — Ангара. И озеро, ничего, справляется с такой бухгалтерией, балансирует… Так, как вы сказали, объехать весь бассейн и со всеми реками, очевидно? Чудесно… Только на это не хватит жизни.
***
Если развернуть белоснежную ленту зимней дороги от Иркутска до Красноярска, вьющуюся бесчисленными петлями по обеим сторонам железнодорожной магистрали и еще раз обвитую лентой сплошной тайги, а затем прокрутить ее через киноаппарат, то увидим довольно однообразные кадры — тайга…
Передо мной старые потертые негативы фотоаппарата 'Кодак'. Снимки делал сам путешественник. На них заломы и мари, непроходимые чащи. А вот вид тайги с вершины горы — бескрайнее море, зеленое и зимой, дышащее морозным здоровьем и солнцем.
И в самом деле, никаких простуд, хоть мерзнуть приходится часто. Суровые, сдержанные люди, деревни в одну улицу, протянувшуюся на версту, ругань — 'язви тебя в душу', дома из бревен толщиной в обхват, с белеными горницами, в которых не найдешь пылинки. Никаких фруктовых садов, зато зимняя ягода облепиха, зато сладкая сытная калина, зато медовое сусло, приправленное сухой клубникой. И не всегда в доме богато, не всегда половики шерстяные, а скатерти гарусные, но всегда в любом доме рады гостю… И такова она, неразговорчивая, работящая, хлебосольная коренная Сибирь от Иркутска до самого Приуралья.
Дорога то раскатанная, гладкая и блестящая, то просто колея, пробитая парой полозьев. Если буран — то и последний след теряется. Кое-где дорога перебита снежными увалами, гряды их идут на десятки километров. Едешь, как по волнам, ныряя из ложбины в ложбину. Разбег рассчитывай так, чтобы инерции хватило перелететь через следующий намет. А по обе стороны — обрывы. И тормоза на таком зеркале не помогут…
Разгон, взлет. Переднее колесо уже перевалило крутой гребень. Сейчас начнется спуск по заледенелому склону. И вдруг Травин увидел золотистый ствол кедра, лежащего поперек колеи!..
Удивительная вещь — самообладание перед опасностью. Когда ее видишь за версту, то столько колебаний смущает твою волю. Но вот она неожиданно выпрыгнула перед лицом — и достаточно мгновения, чтобы принять самое точное решение…
Глебу легче удариться самому, чем разбить велосипед. Он рванул руль и перед самым деревом загремел вместе с машиной под откос. Обрыв не столь уж велик, но когда каждый метр замеряешь синяками да шишками, расстояние как-то невольно увеличивается… Спортсмен несколько раз перевернулся, прежде чем ухватился за какое-то деревцо.
И первая мысль: велосипед цел? Цел, вот он, торчит наверху в сугробе… Что ж, будем выбираться потихоньку.
Цепляясь расцарапанными в кровь руками за голые ветки тальника, Глеб стал карабкаться на дорогу. Но что это?
Я страдала, страданула
И еще раз страдану,
А кулацкое отродье
По макушке садану, —
пел молодой звонкий голос. Послышался отчетливый скрип саней.
– Но-о! — раздалось совсем рядом. Из-за поворота вынырнула кошева.
– Куда спешите? — окликнул он сидящую спиной к лошади возницу.
– Уф. Вот напугал, — поднялась в санях закутанная по самые глаза в суконную шаль женская фигура.
