переступила запретную черту.
В мансарде повисло тревожное молчание. Тишина стояла такая, что мужчины слышали посапывание привратника, спавшего этажом ниже.
— Дата казни уже назначена? — спросил носатый.
— Если что-то и было решено, то мне об этом неизвестно. Я покинул ассамблею, чтобы принести вам радостную весть. В ассамблее царило полное смятение, чувства перехлестывали через край.
— Кто-нибудь плакал по Капету? — Этот вопрос прозвучал несколько странно.
— Нет, вот этого не было. Однако многие остались недовольны результатами голосования.
— Что это значит?
— Триста с лишним депутатов проголосовали против казни.
— В таком случае мы не должны терять ни минуты. Нам нужно мобилизовать все силы, а времени совсем мало.
Человек, произнесший эти слова, хлопнул кулаком по столу и довершил свою мысль:
— Лучший способ избежать нежелательных выступлений — это не оставить времени на их подготовку! Казнь этого мерзавца должна состояться как можно скорее.
Оратор покинул трибуну под гул аплодисментов своих единомышленников, уселся и попросил стакан воды. Этому человеку было жарко, его лицо, отмеченное печатью оспы, сильно раскраснелось. Вместе с водой народному трибуну передали записку.
Он ничего не спросил, развернул листок и прочитал несколько повелительных слов, продиктованных явно в спешке:
«Нужно встретиться. Магистр ждет тебя в условленном месте».
Максимилиан Робеспьер поднял голову к скамьям для публики, кого-то там увидел и ответил легким кивком на едва различимый знак. Человек, приславший ему короткое послание, поднялся, накинул на плечи плащ и побрел сквозь толпу, встречавшую шиканьем и аплодисментами жаркие дебаты жирондистов и якобинцев.
Отношения этих партий становились все более напряженными. Особым успехом пользовались выступления так называемых монтаньяров — самой радикальной группы якобинцев.
Политик, собиравший самый большой урожай страстей на скамьях, отведенных для простого люда, внушавший больше всего страху своим врагам, один из наиболее пылких ораторов, потерял всякий интерес к дебатам и покинул свою ложу. Арест поэта Шенье, названного врагом революции за свои реакционные стихи, в это утро не состоялся. Робеспьер отложил его на несколько часов.
Максимилиан попросил принести его плащ и шляпу и вышел из зала ассамблеи, не обращая внимания на просителей, кинувшихся к нему, чтобы что-то для себя выклянчить, о ком-то замолвить слово или выпутаться из беды. После накаленной обстановки в зале леденящий холод улицы всех пробирал до костей. Однако это не помешало толпам граждан собраться у врат святилища революции.
Робеспьер затянул застежку на вороте плаща и, не проронив ни слова, занял место в черной карете, являвшейся символом отказа от роскоши и поджидавшей в нескольких шагах. Как всегда, политик уселся на переднее сиденье и постучал в потолок набалдашником трости. Кучер дернул вожжи, лошади рванули вперед.
Форейтор склонился к окошечку и спросил великого человека:
— Куда ехать, гражданин?
— К «Трем гусыням», и побыстрее. Я тороплюсь.
Раздался свист кнута. По резкому толчку Робеспьер догадался, что лошади побежали резвее. Экипаж перебрался через Сену, вскоре оставил позади оживленный рынок, который каждое утро возникал на этом месте, и оказался на площади неправильной формы, где его остановил кордон республиканских гвардейцев.
Когда солдаты, украсившие свои широкие шляпы трехцветными кокардами, узнали, кто перед ними, строгие лица детей революции озарились приветственными улыбками, раздались крики «Да здравствует Конвент!», «Да здравствует республика!». Офицер предоставил Робеспьеру почетный эскорт, однако тот отказался от этого предложения. Ему оставалось проехать всего два квартала.
Поравнявшись с дверями «Трех гусынь», старинного особняка, реквизированного правительством и переживавшего уже не лучшие времена, кучер резко натянул вожжи и прикрикнул на лошадей:
— Тпру-у-у!
Форейтор доложил пассажиру:
— Приехали в «Три гусыни», гражданин.
Небо все больше хмурилось. Порывы ветра свидетельствовали о приближении дождя.
Человек, в глазах французов олицетворявший высшую власть в республике — хотя в те времена это понятие было очень зыбким, — ступил на землю, не оставляя своих дум. Он как будто бы и не заметил, что у дверей его дожидались двое граждан. Они сопроводили Робеспьера внутрь. Трибун не обратил особого внимания и на приветственные слова владельца особняка.
— Где он? — спросил Максимилиан, не обращаясь ни к кому конкретно.
— Вас ожидают наверху, в зале с нимфами.
Так именовалось помещение, расположенное на верхнем этаже дворца, комната с камином, шелковой обивкой по стенам и с нескромной росписью на потолке. Похотливые сатиры преследовали обнаженных нимф, застигнутых во время купания.
Гость поднялся по лестнице, перила которой сохраняли остатки былой позолоты. В свои тридцать пять лет этот человек был ловок и проворен, чему, как говорили люди, способствовал его спартанский образ жизни. Робеспьер ел мало, вино пил только в исключительных случаях.
Он постучал в дверь, ответ раздался незамедлительно:
— Входи, Максимилиан!
Возле камина спиной к деятелю революции стоял мужчина, одетый в черный камзол. Ни один из парижских безумцев не смог бы вообразить, что кто-нибудь во Франции окажет подобный прием Робеспьеру!
— Я приехал, как только получил ваше послание, — проговорил гость извиняющимся тоном.
— Как и всегда, я благодарен тебе за аккуратность, — ответил хозяин, не меняя позы.
— Как я полагаю, вам известно о результатах вчерашнего голосования, — произнес Робеспьер, чтобы не молчать.
Он отлично понимал, что человек, даже не обернувшийся в его сторону, уже получил информацию о смертном приговоре, вынесенном государю. Своей репликой Робеспьер лишь пытался скрыть волнение, которое охватывало его во время визитов к магистру «Братства змеи». Это выглядело странно для политика, поднявшегося на такую высоту. Власть сама стучалась к нему в дверь, и все же Робеспьер ничего не мог с собой поделать. Вероятно, он чувствовал себя так еще и потому, что никогда не приехал бы в это место, если бы не помощь, получаемая от братства.
— Об этом и пойдет речь.
Магистр наконец обернулся и предложил гостю сесть. Этот человек хорошо сохранился для своего преклонного возраста. Его белые волосы, собранные сзади в простую косичку, ничуть не соответствовали моде той эпохи, когда люди всячески стремились увеличить объем шевелюры. Магистр всем своим видом внушал почтение, манеры его были элегантны, почти аристократичны.
Максимилиан понял, что этот человек вовсе не по небрежности принимал его, повернувшись спиной.
— Коньяку выпьешь? Привычки твои мне известны, однако напиток превосходен, а казнь Капета — достойный повод для тоста.
Максимилиан Робеспьер не стал отказываться. Рюмочка доброго коньяка полезна и для тела, и для духа. Политик скинул плащ. Великий магистр достал из ящичка бутылку и два продолговатых бокала, которые наполнил щедрой рукой.
— Говорят, Эгалите отменно выступил.
