— О Господи. Чарли, я не хочу этого слышать.
— Завтра это будет по телевизору и во всех газетах. Но самое странное они даже не упомянули. Я был там. Я это видел. У него на шее была кожаная веревка с тремя узлами… а на руке часы.
Руки матери неожиданно замерли в мыльной воде, и она уставилась на них. Наконец она заговорила.
— Какие часы?
— Не знаю… просто обычные наручные часы с браслетом. Как следует я не разглядел, там все проржавело.
Зачем он ей об этом рассказал? Чарли выработал в себе привычку рассказывать матери всякое вранье, чтобы спровоцировать у нее реакцию. Эта история звучала как одна из самых откровенных его баек — только вот она была правдой. Он не рассказал ей, что больше всего выбило его из колеи — этот кожаный ободок вокруг шеи мертвеца здорово смахивал на талисман удачи, который Чарли сделал сам себе из шнурка.
Чарли встал и отнес свою тарелку в раковину. Выходя из дома и направляясь к ограде у зарослей, он знал, что мать наблюдает за ним из окна кухни. Но иначе было невозможно; ему обязательно надо было выйти из дома и глубоко вдохнуть свежего летнего воздуха. Иногда он начинал задыхаться в этих комнатах, полных тяжелого молчания. Чарли хотел отринуть все это: все эти ожидания, что на него возлагали, и особенно отчаянное убийственное беспокойство о том, что люди могут подумать. Он широкими шагами перешел поле за домом, направляясь к боярышнику в углу, чтобы перелезть через забор и через ближайший холмик подойти к своей пасеке.
Работы сегодня вечером было много, а уже было почти шесть. Не то что бы работа его раздражала, он любил возиться с пчелами. Но дел на ферме было все же слишком много для него одного, хотя теперь их стало поменьше, поскольку после болезни отца большинство полей они с матерью передали в аренду соседям. Постоянные заботы начинали изматывать Чарли. Если дела так пойдут и дальше, он кончит как его отец, состарится до времени, а этого он допускать не собирался. Чарли помнил, как тяжело работал отец, и видел, что те годы работы ему принесли: дряхлость и раннюю смерть от вдыхания черного торфа. Постоянный ветер на болоте предупреждал Чарли, что его ждет та же судьба. Вот почему он носил маску. Он знал, что все над ним смеялись, но его это не заботило. Они перестанут смеяться, когда им станет больно даже просто дышать.
Чарли гадал, о чем подумала его мать, когда он рассказал ей о теле. Он знал, что она умная; он замечал огонек мысли в ее глазах, в том, как она поворачивалась и смотрела на него, когда он задавал ей вопрос. Но потом двери опять захлопывались. Должно быть, когда-то ей хотелось большего, чем то, что она получила — бесконечный труд рядом с угрюмым мужем, землекопом-водителем, который приходил домой вечером и вынужден был отрабатывать еще одну смену на ферме. Наверняка у нее были мечты и идеи, когда она была молода. Что же с ней произошло? Чарли думал, что знает ответ: его отец, Доминик Брейзил. У ее семьи этот брак никогда не вызывал вопросов. У парня было несколько акров земли, и собой он был недурен. Чего еще желать девушке в ее положении? Чарли часто слышал это в голосах родственников — жизнь для них была мрачной каторгой в наказание за рождение.
Как его родители вообще сошлись, для него всегда оставалось непостижимой тайной. На единственной найденной им фотографии, размытом мгновенном снимке, который он теперь хранил в коробке под кроватью, отец выглядел дерзким, даже немного опасным; он прислонился к стене с сигаретой в зубах, чувствуя, что его снимают. Тереза прильнула к нему, но слегка отвернулась, одна сторона ее лица была размыта. Чарли казалось, что он даже тогда понимал, почему она отвернулась. Он всегда знал, что Доминик Брейзил любил пачку курева и пинту «Гиннесса» больше любого человеческого существа на свете. И все равно Тереза стирала его носки, стелила ему постель, варила ему еду, ждала его. А теперь еще и подключала новую кислородную подушку, когда она ему требовалась.
Большую часть своего детства Чарли гадал, что он такого сделал, чтобы заработать враждебность отца. Доминик никогда не выплескивал гнев через физическое насилие, но взгляд его наносил не меньше увечий, чем побои. Иногда Чарли наблюдал за отцами с сыновьями и знал, что не в силах скрыть зависти при виде шуточных поединков, а вид руки отца на плече своего сына обжигал его сердце. Все это давно перестало его ранить, но все равно заставляло задумываться.
Однажды он подслушал, как мать разговаривала со своей сестрой о его трудном рождении. Из того, что он мог понять, выходило, что его появление на свет чуть не убило мать. «Доктор сказал, я не должна рассчитывать иметь больше детей», — сказала она. Он помнил, как недоумевал, что бы это значило, и имело ли это отношение к тому, что его родители спали в разных комнатах. С этого момента в его сознании поселилось подозрение, что именно на нем лежала ужасная ответственность за разрыв родителей. Если у него когда-нибудь будет жена, сказал он себе, они будут засыпать и просыпаться вместе. Но откуда ему было взять жену? Он всегда воспринимал девушек как существ иного мира, недосягаемых и неприступных, которые словно существовали в ином мире, чем парень, у которого багровели уши и лицо при одной лишь возможности встретиться с ними глазами. Он никогда не задумывался о конкретной женщине в те ночные минуты, когда поддавался искушению и мастурбировал, чувствуя в момент извержения ноющее наслаждение, радость и стыд. На что ему надеяться?
Он попытался вспомнить, как понял, что во многом его мать такая же странная, как и он сам. Отчасти это было основано на его наблюдениях за ее работой с овцами. У нее всегда были мягкие руки от ланолина, содержавшегося в шерсти. Он видел, как во время ягнения она работает круглые сутки, пачкаясь в крови и последе, и знал, что она чувствует намного больше, чем показывает. Однажды он видел, как она отгоняла черную ворону от ягненка, старшего из новорожденной пары близнецов. Пока овца рожала второго ягненка, птица пристроилась рядом с первым и выклевала у него глаз. Чарли помнил, как мать побежала на ворону со странным сдавленным горловым криком, размахивая руками, как сумасшедшая, и схватила раненого ягненка на руки. Им не удалось его спасти.
Когда Чарли было четырнадцать, он случайно выяснил, что матери иногда днем не бывает дома. Как- то раз он смылся из школы и прокрался в дом, но оказалось, что скрываться не стоило — матери в доме не было. Она вернулась двумя часами позже, без покупок, без всякого объяснения того, где она была все утро. На следующую неделю он опять смылся и последовал за ней, прячась и таясь, используя все навыки, приобретенные при игре в шпионов. Был теплый октябрьский день, и она шла по той же тропинке, по которой он шел сейчас, через пастбище за домом и вдоль узкой тропы, что вела к фруктовому саду. Он заходил туда случайно ребенком, но в конце концов пчелы прогнали его оттуда. Он уже много лет там не был. Он смотрел, как его мать прошла сквозь высокие травы к каменному домику, из гниющей соломенной крыши которого пробивалась трава. Вокруг никого больше не было. Он пригнулся у обочины дороги и, затаив дыхание от причастности к секретам, наблюдал, как она толкнула старую дверь. Внутри никого не было. Через окна он видел, как она медленно ходит по маленькой комнате, время от времени прикасаясь к чему- нибудь на подоконнике или на стене. Через пару минут она села на койку у стены напротив двери, подтянула колени к груди и так молча просидела в этом разрушенном доме целый час.
Время от времени ему приходилось шевелиться, чтобы не затекли ноги, и он беззвучно дышал, ощущая, что любой звук, любое движение могли бы привлечь ее внимание. Сидя там, он услышал вдали какое-то жужжание, но не сразу понял, что это, пока одна медоносная пчела не села на рукав его куртки. Он замер в неподвижности, пока пчела неуклюже пересекала коричневые парусиновые холмы и долины его куртки. Спустя где-то минуту она сдалась и улетела, а он, подняв глаза, увидел через дверь разрушенного коттеджа лицо матери в профиль. Чарли вдруг вспомнил мгновенно охватившее его тогда чувство, постепенное осознание того, что у всех на свете есть тайная внутренняя жизнь. Мысль об этом наполнила его, пробежав подобно электрическому току до кончиков его пальцев. Она казалась огромной. Преданным он себя совсем не чувствовал, наоборот, он подумал тогда, как потрясающе, что мать могла оставаться наедине со своими мыслями, далеко от него и от отца, совсем отдельно от них. Он сполз в траву и сел, наблюдая дальше. Он не знал, чем для матери было это место, и решил в тот момент, что и не хочет знать.
Прошло еще тридцать минут, и она встала с койки и вышла в сад, возвращаясь по той же тропинке, по которой пришла. На этот раз он проследил за ней только до забора за домом. Войдя в дом двадцатью минутами позже, он посмотрел на нее, ища знак, что она его видела. Но она спокойно накрывала стол к обеду, как обычно, ни говоря ни слова и не давая знать, что какое-то время ее не было дома. Чарли
