развеяв останки над рекой Эле недалеко от поселка Бидериц.
Сначала Дебора не склонна была верить версии Волошинова. Однако чем больше она узнавала, продвигаясь при помощи медленного и ломаного перевода Александры от папки к папке, тем больше начинала сомневаться.
Показания немцев, которые нашли тело Гитлера после того, как он покончил с собой, а потом участвовали в сожжении, не совпадали в мелочах — однако важных мелочах. Огнестрельные ранения оказывались в разных местах: кто-то утверждал, что выстрел был в рот, другие говорили о виске или уголке глаза. Один говорил, что тело лежало на диване вместе с телом Браун, другой — что оно было в кресле. Пятна крови на диване тоже якобы были какие-то неправильные.
Но прежде всего ее поразила причудливая деталь о путешествии тела из Берлина в Магдебург. Согласно официальным отчетам, русские зарыли труп на дороге, а потом снова выкопали. Этот любопытный прием повторялся не меньше девяти или десяти раз между Берлином и Магдебургом. Никаких четких объяснений тому, почему это происходило, предложено не было, и Волошинов сделал свои собственные выводы, а именно — что русские разрывались между желанием узнать больше о теле и желанием уничтожить его. Оба побуждения происходили от глубокой неуверенности в природе самого трупа, мучительного опасения, что они совершили ошибку.
Даже после проведения официального вскрытия результаты вызвали больше вопросов, чем дали ответов. Уцелевшие в бункере немцы единогласно утверждали, что Гитлер застрелился — как и показывали загадочные фотографии, подтвердить достоверность которых было невозможно, — но в теле обнаружились следы цианида, во рту — осколки стекла, а вот пулю так и не нашли. Разумеется, фюрер мог раскусить ампулу с ядом и одновременно выстрелить в себя, а пуля могла потеряться, но неувязки вызывали сомнения. Позже, при повторном осмотре бункера, нашли осколок черепа, очевидно, выбитый при выходе пули. Этот осколок хранился отдельно и, насколько поняла Дебора, по-прежнему находился в руках русского правительства, хотя исследование ДНК для доказательства его происхождения так и не провели. Волошинов считал само обнаружение этого фрагмента кости подозрительным, попыткой властей заткнуть дыры в отчете о вскрытии. Более того, это не доказывало подлинности трупа, как не было и подтверждений, что осколок принадлежит тому самому телу.
Было также проведено исследование зубных протезов, найденных в саду имперской канцелярии, якобы подтвердившее, что тело принадлежало Гитлеру. Опознание основывалось на словах ассистентки зубного врача Кете-Хойзерман и зубного техника Фрица Эхтмана. Эти двое работали у личного дантиста Гитлера, доктора Фрица Блашек и были убежденными фашистами. Волошинов считал, что они вполне могли заранее сговориться о ложных показаниях. По его мнению, протезы были сделаны специально и подложены туда, где их нашли русские. Для него это служило еще одним доказательством того, что нацисты заранее планировали вывезти останки Гитлера. Вот почему тело было обожжено до неузнаваемости, но не уничтожено, чтобы русские не стали искать настоящее тело. Вот почему фотографиям было позволено попасть в руки русских. Зачем, спрашивал он, верным и почтительным фашистам фотографировать тело вождя перед тем, как его сжечь? Разве что для дезинформации.
Волошинов утверждал, что когда в 1970 году по решению КГБ останки наконец выкопали и уничтожили, Советы не столько хотели избавить мир от потенциальной нацистской святыни, сколько стремились положить конец постоянным спорам о теле, которое, как они знали, не принадлежало Гитлеру. Очевидно, русские считали невозможным — даже с новыми судебными технологиями — доказать, что тело и впрямь принадлежит Гитлеру.
Это был не он. Русские привезли тело в Магдебург и не хотели признаваться перед всем миром в своей ошибке.
Последнее доказательство — и именно оно привело Волошинова к одержимости этим личным крестовым походом — касалось его друга и наставника Меншикова. Именно свидетельства Меншикова, которыми тот частным образом поделился с отцом Александры — о том, что видел и чего не видел в Берлине в мае 1945 гола, — заставили Волошинова задуматься. И они практически убедили Дебору. Она прочитала отчет трижды, едва дыша.
В центральном коридоре бункера, у выхода к лестнице, ведущей в сад, где сожгли тела, осторожно пробиравшийся с автоматом в руках Меншиков нашел кинжал. То был не фашистский кинжал, а вещь гораздо более красивая и странная, с тонким бронзовым клинком и инкрустированный золотыми изображениями львов и колесничих: церемониальное греческое оружие бронзового века.
Наконец. Связь.
Но не микенский кинжал заставил Волошинова пятьдесят лет искать этот ящик по всему миру и не противоречия в официальной истории понуждали его писать в правительство, несмотря на все понижения по службе. Им двигала ненависть к фашизму и любовь к своей стране. Последней каплей стала смерть его друга Меншикова, которого тайно расстреляли вместе с тридцатью другими русскими офицерами за отказ подавлять восстание восточных немцев в Магдебурге в 1953 году. Именно этот факт больше любого другого подтолкнул Сергея Волошинова на борьбу.
Дебора сидела в кресле и держала в руках кинжал, найденный Меншиковым, кинжал, который тот передал своему последователю, — единственный реальный предмет среди вороха бумаг. Вещь из коллекции, которая хранилась сейчас в тайной комнате маленького музея в Атланте.
Вот она. Вот недостающая часть головоломки.
Глава 67
Дебора смотрела в иллюминатор, как остается позади Москва, и думала об Александре и ее муже, который подал обед с икрой и водкой, словно она — посол, а они обязаны продемонстрировать свою русскость и гостеприимство. Во время обеда Василий внимательно наблюдал за ней, но через некоторое время его внимание сосредоточилось на жене, привычная молчаливость которой, казалось, сохранялась только огромным усилием. Лицо Александры походило на плотину во время паводка, и, когда водку начали разливать в третий раз, плотина дала течь.
— Вы считаете... — начала русская, порозовев, — вы считаете, что мой отец, возможно, не был сумасшедшим?
Она едва могла дышать, едва могла выговаривать слова, и Дебора почувствовала, как тяжелая тишина и настороженность опускаются на комнату. Неужели Александра так и не рассталась с надеждой, что отец не был тем шутом, каким казался? Не рассталась, несмотря на стыд и неловкость? Вероятно, потому-то она и позволила Деборе посмотреть бумаги, которые не стала бы читать сама.
Дебора посмотрела на женщину, борющуюся со своими чувствами, и порадовалась, что может быть честной.
— Да, — сказала она наконец, — я не считаю, что он был сумасшедшим. Я считаю... — Она помедлила, все еще удивляясь новой идее. — Я считаю, он был прав.
Плотину прорвало, и Александра заплакала о себе и об умершем отце.
Так что теперь она знала. Время от времени у Деборы возникало ощущение, что она на ложном пути, что во всей этой истории какая-то неувязка, и теперь она знала почему. Археология здесь действительно ни при чем — за исключением того, что нацисты вообразили себя новыми греками. Гитлер, ведя свою ксенофобскую войну против низших народов, полагал себя новым Агамемноном, и когда эта война закончилась, а он покончил с собой, то захотел лежать в роскоши, подобно древнегреческим царям.
Дебора вспомнила разговор с микенским кузнецом о знаменитых нацистах, приезжавших на раскопки, мясниках и безумцах вроде Гиммлера и Геббельса, которые считали Шлимана тевтонским сверхчеловеком — отчасти потому, что он раскопал других сверхлюдей, героев армии Агамемнона. Во всем этом был какой-то извращенный смысл. Наверное, именно поэтому Гитлер так хотел провести в 1936 году Олимпийские игры в Берлине: он верил, что это право Германии как наследницы древних греков. До того как отправиться в аэропорт, она пролистала в московском книжном магазине книгу о фашистской эстетике. Бралась Дебора за книгу с некоторым страхом, боясь увидеть картины дикости и упадка; действительность оказалась противоположной. Нацистское искусство было сдержанным, классическим, избегало абстрактности и
