Сувенир

мраморные шарики, разбросала по этому краю рука великана. Массивные валуны величиной с хорошую церковь. Дружескими группами по три и по четыре. Балансирующие друг на друге, как акробаты.

Потом пошли ряды боярышника. Искривленного. Иссохшего. Согнутого ветрами почти вдвое. Было ли хоть одно дерево увешано обрывками ткани? Энджела вытянула шею и ничего не сумела разглядеть в тумане. Они остановились в Тоор Бэллили, чтобы сделать несколько снимков заброшенной каменной башни Йитса. После чего устроили пикник, закусив свежим хлебом и ирландским бри.

Энджела смотрела на излучину реки и неровные поля, окаймленные боярышником. Здесь царило безмолвие. Все пронизывало тяжкое, гнетущее чувство одиночества, спеленавшее и поля, и реку, и боярышник, как поднимающийся от воды туман.

Шон с товарищами засиделся за пивом, негромко обсуждая углы съемки. Воспользовавшись случаем, Энджела ускользнула. Ей захотелось поближе исследовать боярышник — возвышавшееся на голом склоне холма огромное одинокое дерево.

Она пробралась вдоль края грязного вспаханного поля.

Лоскутков ни на одной ветке не оказалось. Листьев тоже почти не было.

Слегка разочарованная, она внимательно взглянула на покрытый грубой корой ствол, пытаясь определить возраст дерева. Ей казалось, что боярышнику самое меньшее сто лет. Гадая, живой ли он еще, она осторожно протянула руку. Кора была шероховатой, теплой и заметно отличалась от холодного воздуха.

Она запрокинула голову и стала смотреть на тенистую путаницу ветвей. Странно, что в них не свили гнезда птицы. Не отводя глаз, Энджела медленно пошла вокруг ствола. При этом она чуть не упала, споткнувшись о лежавшую на выпиравших из земли узловатых корнях тушу.

Должно быть, животное было мертво уже некоторое время. Один глаз выклевали начисто. Вырвали поросшие шерстью куски мяса, оставив вскрытую грудную клетку. На месте живота у овцы была зияющая дыра.

Чувствуя отвращение и в то же время странное очарование, Энджела медлила, гадая, что здесь делает эта овца. Отбилась от стада? Или просто легла и околела? От чего? От болезни? От старости? От холода и ветра? Или это была работа какого-то дикого зверя? Лисы? Дикой кошки? Может быть, здесь до сих пор водились волки? Разумеется, нет.

Потом ей пришла в голову другая мысль.

Может быть, овцу оставили здесь. Нарочно.

Под боярышником.

Где-то в тумане крикнула болотная птица — далекая, одинокая. Энджела огляделась, отыскивая ее. Ничего.

Вы бы удивились, если бы узнали, что за дела творятся здесь до сих пор.

Она быстро повернулась и побежала к остальным.

* * *

Ближе к вечеру пошел дождь, мелкая морось. Энджела протянула руку и включила дворники.

— Посмотри, нет ли в твоей книжке чего-нибудь про Кашель, — предложил Шон.

Энджела отыскала в путеводителе нужное место.

— Известняки, — начала она, потом нетерпеливо пробежала страницу глазами. — Тут говорится, что Сатана отгрыз от них кусок и выплюнул Скалу… В горах можно увидеть соответствующее ущелье… и так далее… Развалины. Собор. Круглая башня, часовня Кормака. Это-то кто такой? Древний каменный крест на том месте, где короновали манстерских королей. Манстер? — Энджела подняла брови. — Это что-то вроде Мортиции?

— Дядя Герман.

— Ну, все равно. — Пауза. — Ты знаешь, о чем я.

— Дело не в этом, — поддразнил он.

— Ты всегда так точен.

— Неточность меня раздражает.

— Ерунда.

— Прошу прощения. Такой уж я есть. Люблю точность.

— Педант.

— Благодарю. — Он усмехнулся. — Это четвертая провинция.

— Что?

— Манстер.

— Конечно. Какая я глупая. — Энджела громко захлопнула книгу и, надув губы, уставилась в окно на проезжего велосипедиста с подвязанными веревочками штанинами.

— Больше ничего, — прозондировал почву Шон. — Насчет Скалы?

— Предположительно, ее освятил святой Патрик.

— Покажи мне место, которое бы он не освятил, — Шон нащупал в нагрудном кармане сигарету и подал Энджеле. Она прикурила ее от зажигалки и вернула. — Не беда, — сказал Шон, затягиваясь. — Когда вернемся, Маккей нам все расскажет.

Энджела бросила зажигалку обратно в сумку, коснувшись пальцами паспорта. Она вытащила его и взялась критически изучать фотографию, которая ей не льстила. Энджела Кэтрин Кейси. Жертва некоего страшного недуга. Возможно, периодически возобновляющегося. Не исключено, что туберкулеза. Определенно чахнущая. Она взглянула на дату выдачи паспорта. Срок его действия истекал через год. Хорошо. В следующий раз я подкрашусь.

— Думаешь, они снова захотят посмотреть наши паспорта? — беспокойно спросила она, запихивая его обратно.

— Только мой. Взглянуть на аккредитивы. — Шон оставался невозмутимым. — А что?

— На этот раз скажу, что свой забыла в Дублине, — сказала Энджела, проворно стаскивая кольцо с правой руки и надевая на левую. Прошу: мистер и миссис Киттредж.

Шон уголком глаза заметил это движение и вдруг понял.

— Тебя это все еще тревожит? Четыре года спустя?

Энджела внимательно рассматривала заусенец.

— Мне не нравится, когда на меня косо смотрят.

— Да пошли они. Это их проблема. Кроме того, все равно это не их собачье дело.

Ему было легко говорить.

— Но это же не крупные отели, — рассудительно объяснила она. — Это маленькие гостиницы, с личным подходом. Почему мир устроен так, что мужикам все всегда легко?

Шон усмехнулся.

— В Кашеле Лили забронировала нам номер для новобрачных.

Чувство юмора у Лили было.

Энджела хихикнула. Пристально глядя на кольцо, она принялась лениво двигать его вверх-вниз через костяшку пальца. Уже три дня задержки. Сказать ему сейчас? Как? Со смешком, беззаботно вскинув голову: Извини, детка, мы дали маху… или, точнее, я дала маху; но что за беда, ведь в глубине души ты всегда хотел этого, правда? Или ничего не говорить? Попросту потихоньку улизнуть к доктору Спэрлингу после возвращения домой. (Он же не католик?) Шону знать об этом не нужно. Легко. Просто. И ничего более, сказала Фиона.

Обеспокоенная Энджела снова выглянула в окно. Аборт вызывал у нее отвращение. Возможно, это было похмелье от ее католического воспитания. И все же мысль о том, что внушенные ей в раннем возрасте религиозные доктрины могут и по сию пору влиять на нее, была не менее отвратительна. Одно дело увлечься приятными воспоминаниями детства о мессе, и совсем другое — обнаружить, что тебе день за днем мешают принимать решения догмы, давным-давно сознательно отвергнутые и тем не менее, по непонятным причинам, действующие весьма энергично, подобно термитам под поверхностью. Она вспомнила их с Шоном приятельницу, еврейку Рут, которая упорно утверждала, будто не любит свинину попросту из-за ее вкуса. Может быть, это соответствовало истине. Может быть, нет. Может быть, Энджеле тоже просто не нравилась идея аборта? Может быть, это был эстетический выбор?