связанное с поэзией — остается отличным от поэзии.
Когда я обращаюсь к своему разуму, стараясь яснее разобраться в существе дела, я не могу убедить себя в том, что существует что-нибудь подобное поэтическим идеям. По-моему, не бывает истин столь драгоценных, наблюдений столь глубоких, чувств столь возвышенных, чтобы их нельзя было выразить прозой. Самое большее, что я могу допустить, это то, что некоторые идеи, в отличие от всех остальных, позволяют выразить себя поэтически и что поэтическое выражение придает им усиление, возвеличивающее их и почти полностью преобразующее, и это усиление не может быть распознано и отделено иначе как анализом.
Whosoever will save his life shall lose it, and whosoever will lose his life shall find it.[36] Это самая важная истина из когда-либо сказанных и величайшее открытие в области морали из когда-либо сделанных, но я не нахожу здесь ничего, что я бы мог признать поэтичным. С другой стороны, когда Мудрость говорит в «Притчах»:
— то это для меня поэзия: из-за тех слов, в которые облачена мысль. А седьмой стих сорок девятого псалма в Требнике,
— для меня поэзия настолько сильная, что мне даже трудно прочесть этот стих без дрожи в голосе. То, что это действие языка, я могу подтвердить экспериментально: слова Библии, выражающие ту же мысль —
— я могу прочесть безо всякого волнения.
Поэзия заключается не в том, что говорится, а в том, как это говорится. Может ли она вообще быть выделена и изучена сама по себе? Ведь нельзя вообразить более тесного сочетания, чем сочетание слова с его смыслом. Существует ли чистая, беспримесная поэзия — поэзия, свободная от смысла? Даже когда, как это обычно и бывает, у стихов есть смысл, не всегда рекомендуется его извлекать.
«Поэзия, — говорит Кольридж, — доставляет наибольшее удовольствие тогда, когда она понята не полностью, а лишь в общих чертах», и полное понимание подчас может полностью уничтожить всё удовольствие. «Призрачный замок» — одно из лучших стихотворений По, но только до тех пор, пока мы удовлетворяемся кружением среди его образов и чувств и смутно понимаем заключенную в этом стихотворении аллегорию. Мы ощущаем неудобство (я, по крайней мере, его ощущаю), когда начинаем понимать, насколько эта аллегория точна в деталях, когда нам становится ясным, что волшебная дверь дворца — это рот Родрика Ашера, что жемчуг и рубин — это его зубы и язык, желтые флаги — это волосы, оперенный и бледный бастион — это его лоб, и когда нам остается только лишь надеяться — ибо это не более, чем надежда, — что парящие ароматы никак не связаны с маслом для волос.
Смысл подлежит разуму. Поэзия — нет. Иначе восемнадцатый век был бы способен дать куда лучшую поэзию. И в самом деле, кто из английских поэтов того века выделяется ясно распознаваемым на фоне современного им диалекта подлинно поэтическим произношением? Четверо: Коллинз, Кристофер Смарт, Коупер и Блейк. Что еще у них общего? Они все были сумасшедшими. Вспомним Платона: «Тот, кто без безумства муз в душе стучится в дверь поэзии и думает, что искусство сделает его поэтом, обнаруживает, что стихи, которые он пишет в трезвом состоянии духа, разбиваются наголову стихами безумца».
То, что разум не является источником поэзии, что он может мешать ее рождению и что ему даже нельзя доверять в оценке создаваемых стихов, лучше всего видно в случае Смарта. Когда он был в здравом уме, то ни премия, установленная в этом университете преподобным Томасом Ситоном, ни последовательное созерцание пяти отдельных свойств Высшего Существа; не могли побудить его к созданию стоящей поэзии. Единственное стихотворение, из-за которого его помнят, стихотворение, которое было должным образом оценено только в более мягком климате девятнадцатого столетия и которое вдохновило одно из лучших стихотворений двадцатого, было написано если и не в настоящем заключении, как это говорит предание, то, во всяком случае, сразу после освобождения.
И когда в восемнадцатом столетии — столетии разума и здравомыслия — собирали его поэтические труды, то это стихотворение исключили как «несущее печальные следы недавнего помрачения ума».[40]
Коллинз и Коупер, хотя и видели дома умалишенных изнутри, не писали там никаких стихов, а Блейк никогда не был настолько сумасшедшим, чтобы быть туда запертым. Но составляющие их натуры так или иначе бунтовади против централизованной тирании разума, их мозг не был тем троном, на котором этот великий узурпатор мог сидеть спокойно.
И так странно случилось, что именно в восемнадцатом столетии — столетии прозы и неглубокой или ненасыщающей поэзии — забил родник чистейшего вдохновения. Для меня самая лучшая поэзия — это поэзия Блейка. Я нахожу его лирический тон по красоте равным шекспировскому и превосходящим лирический тон любого другого поэта, я даже считаю Блейка поэтичнее Шекспира — пусть у Шекспира можно найти много больше поэзии, зато у Блейка поэзия составляет большую, чем у Шекспира, часть по сравнению со всем остальным: не смешиваясь с течением огромной реки, она может быть в чистом виде извлекаема из собственного небольшого источника. Шекспир богат мыслями, смысл его стихов трогает читателя, даже когда поэзии в них нет: смысл стихов Блейка часто совершенно неважен или даже в сущности отсутствует, и мы можем полностью отдаться его небесной мелодии.
Даже Шекспир, имевший сказать так много, подчас создает очаровательнейшую поэзию, не говоря ровно ничего:
Это бессмыслица, но это восхитительная поэзия. Когда Шекспир наполняет подобную поэзию мыслями — мыслями, которые стоят этой поэзии, — как, например, в
или
