Омоновцы присмотрели себе кое-чего и стали собираться. Уже уходя, их старший повернулся к нам и многозначительно произнес:
— Вы бы поаккуратней тут с коноплей. Нам-то похуй — все почти на югах повоевали, знаем, что к чему. А вот транспортники вас за это с потрохами сожрут. Бывайте, парни! Когда они вышли, Крейзи утер лоб и с интересом огляделся.
— Ну что, — наконец спросил он у нас. — Legalize?
— Legalize, — признал я. — А еще какие-нибудь органы охраны правопорядка на вокзале есть? Кроме транспортников и ОМОНа?
— Пожарники, наверное, — неуверенно отозвался Строри. — И должен быть хоть один КГБ-шник. Не хотелось бы…
— Отставить панику! — успокоил нас Крейзи, демонстрируя недокуренный косяк. — Безопасности вокзала данное деяние не угрожает, а пожарника…
— Пожарника, — перебил его я, — мы пошлем на хуй. Хуй ли нам пожарник, когда мы из самого Комитета по Лесу? Нам ли стесняться пожару?
Поскольку с людьми “Гринхипп” мы работали рука об руку, то начали поневоле приглядываться, смотреть, что это был за коллектив. И постепенно наше “прохладное” отношение к ним изменилось, сменившись откровенной уже неприязнью. Каждый божий день мы только и слышали от них, что о необходимой инспектору “кристальной честноcти”. О необходимости полностью отдавать “наверх” изъятые ели — якобы для передачи их в приюты и детские дома. Мы изымали сумасшедшее количество “н.д.л.п.”[104], и Тони нас за это очень хвалил. Уверял, что мы вместе делаем большое и благородное дело.
Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что за нашей спиной руководство “Гринхипп” проворачивало дела поменьше и не такие уж благородные. Каждый день к вокзалу подъезжала грузовая машина, в которую запихивали изъятые за день ели. Она увозила их, как объяснял Лустберг, для передачи в руки престарелых граждан и детишек-сирот.
Однажды народу в штабе не оказалось, все разъехались по “челнокам”. Так что сопровождать машину для выгрузки елей поехал не человек “Гринхипп”, а один из наших. Машина поехала недалеко — к елочному базару на пересечении Арсенальной улицы и улицы Комсомола. Там ели выгрузили в общую клеть, а Лустберг так это прокомментировал:
— Часть елок поступает на реализацию, а средства перечисляются потом в фонд ВООП и идут на дело защиты природных заказников и памятников природы.
Звучало это неплохо — но трое хачиков, орудовавших в клети, легенды не знали и немного испортили складывающуюся картину. Один из них подошел и передал Лустбергу горсть смятых купюр, добавив при этом:
— До завтра, начальник.
Так у нас зародились первые сомнения, а потом в копилку событий начали падать все новые и новые факты. Например, мы неожиданно узнали, что на проведение кампании выделялись кое-какие деньги: на питание участников и на канцелярские расходы. Суммы были незначительные, но маленькие деньги теряются даже легче больших. До штаба кампании они практически не доходили. Иногда, правда, Тони подбрасывал своим выпить или пожрать, но и то не каждый день. Постепенно от сложившегося у нас поначалу восторженного впечатления не осталось и следа. Очевидно стало, что руководство “Гринхипп” ебет мозг и загребает бабло чужими руками, оправдываясь впоследствии стопками выработанных с нашей помощью протоколов. Но в будущем разрыве наших отношений с “Гринхипп” не этот мотив послужил основным — вовсе нет. Виною этому послужил полноватый и улыбчивый куратор “Гринхипп” от ВООП[105], один из организаторов нынешней кампании Володя Гущин.
М ы видели его и раньше, хотя не так уж и часто. Он изредка появлялся на играх, вооруженный “Зенитом” с мощной оптикой, и забавлялся фотоохотой. Всегда приторно вежливый и обходительный, Гущин изо всех сил старался расположить к себе окружающих. Он старался сойтись с людьми поближе, угощал при случае водочкой и пивком, подчеркнуто либерально относился к вопросу употребления наркотиков членами природоохранного патруля.
Вечерами, когда поток нарушителей спадал, Гущин на пару с Лустбергом устраивали в штабе своеобразные посиделки. Они спонсировали коллектив бухлом и начинали “петь на два голоса”. Но чем больше мы их слушали, тем крепче становились зародившиеся у нас по ходу этих бесед подозрения. Мы решили прояснить их и расспросили других членов “Гринхипп”. Водка развязала языки, и постепенно у нас начала вырисовываться цельная картина событий.
Кроме работы на ниве природоохраны Гущин и Лустберг шабашили в мутной конторе под названием “СП-б Институт подростка”, занимающейся реализацией различных социальных программ. Суть этих мероприятий была в контроле за жизнью неформальных молодежных движений, фактически — сбор информации и поголовный учет. Под такую программу попала и питерская ролевая тусовка. Прикрываясь понятиями “глубинная экология”, “культура хиппи” и мерами по набору волонтеров для участия в природоохранных кампаниях, Гущин и Лустберг выполняли “заодно” и еще несколько интересных задач.
Сами они не слишком-то это афишировали. Но те, кого они вовлекли в свои акции, заносились впоследствии в специальные архивы “Института” — в списки подростков, которых Гущин и Лустберг спасли, социализировав и извергнув из “опасной среды”. На тот момент все это как бы витало в воздухе, находясь на стадии либо предположений, либо непроверенной еще информации. Так что повода сказать им в лицо “вы стукачи” и послать их на хуй вроде бы как не было. Зато появился и окреп другой, не менее существенный повод.
В повседневном общении и беседах членов “Гринхипп” мы заметили некоторые непонятные поначалу странности, своеобразные поведенческие перекосы. Сначала мы не обратили на это внимания, но затем один случай за другим убедили нас в обоснованности наших предположений. Первый тревожный звоночек прозвучал, когда Гущин начал разглагольствовать о свободе половых отношений, агитируя вступать в якобы учрежденную им “Партию сексуальных меньшинств”. Делал он все это как бы в шутку, но у каждой шутки есть свои пределы, и Гущин далеко за них перешел.
Потом уже и другие люди начали обращать наше внимание на аналогичные факты:
— Вы ебнулись? — спросил у нас Юра Орк. — Чего вы третесь с этими пидорами? Послушайте-ка, чего я вам расскажу!
Порядка ради стоит заметить, что Юра Орк — один из старейших ролевиков, в свое время побывавший на “самой первой” союзной игре. Он приехал в Питер откуда-то с юга, чтобы сутки напролет просиживать за компьютером на квартире у Брендизайка, изнуряя свое тело и разум невообразимым количеством самых разнообразных наркотиков. Юра Орк оказался панком самой высшей пробы, убежденным полинаркоманом, чье отношение к жизни лучше всего характеризует вот какая история.
Однажды, втрескавшись как следует “винтом”, Юра Орк вышел на лестничную площадку и увидел двух поднимающихся по лестнице ментов. Момент был что надо: Юра стоял на лестнице в одних штанах, зажимая рукой локтевой сгиб, и смотрел на ментов почерневшими от первитина глазами. Кое-кто на его месте тут же бросился бы обратно в квартиру, но только не Юра Орк. Вместо этого он вышел на край площадки и заорал:
— Эй, вы!
B как только менты подняли головы, Юра Орк широко расставил руки и проорал еще громче:
— ВОН С МОЕЙ ПЛАНЕТЫ!
И пока ошарашенные менты втыкали в расклад, Орк развернулся, запрыгнул в квартиру и был таков. Он был способен еще и не такие фокусы, так что иногда я жалею, что канва этой книги не позволяет мне отступить в сторону и написать побольше про похождения этого удивительного человека.
Так вот, Юра Орк сообщил, что на самой заре коллективных посиделок в Доме Природы вышел вот какой случай. Один из гостей “Заповедника” напился до отрубона и уснул на банкетке в коридоре. Тогда Гущин подхватил его к себе на руки и понес в свой кабинет — якобы укладывать спать. Через минуту из кабинета послышался приглушенный шум, и тогда Юра и еще несколько человек решили глянуть — что там творится? Юра шел первым и так и застыл на пороге. Пьяный гость слабо ворочался животом на столе со спущенными штанами, а заголившийся Гущин пробовал пристроиться к нему сзади. Скинув оторопь, Юра и остальные набросились на Гущина и как следует ему наваляли. Били, ясное дело, по чему ни попадя.
