купил за наличные. К старой раковине приделал кран. Затем купил несколько рулонов тяжелой металлической сетки и испытал блоки из бетона и шлака, предназначенные для того, чтобы прикрепить сетку к полу и не дать пленнику сделать подкоп. Полтора дня ушло на то, чтобы соорудить прямоугольную прорезь для передачи еды — прямо под замком. Через какое-то время меня осенило, и я приобрел книгу под названием «Ремонт подвалов и чердаков: расширение жизненного пространства». Я размешивал цемент, и это походило на то, как мешают овсянку: стоило отвлечься, как смесь застывала. Тонкости процесса пришлось выяснять методом проб и ошибок — не мог же я обратиться в местный строительный магазин с вопросом, как из подвала сделать крепость.
Я прекрасно понимал, почему ведущие по телевизору говорили об «отслеживании улик»: зазнавшиеся неудачники скачивали из интернета руководства по изготовлению бомб или даже брали их в библиотеке. Мафиози и террористы могли посоветоваться с родственниками. А нам, одиноким психам, приходилось действовать наобум.
Но одно я знал наверняка. Мое предприятие требовало четкого логического мышления. «Следи за мячом», — сказал бы мой отец. Главное, следовало исключить какие бы то ни было финансовые интересы. Ожидать выкупа — удел снобов. Жизнь похитителя в чем-то похожа на жизнь начинающего писателя.
— Номер отследят, — сказал я.
— Действительно, — согласился Боб, — не подумал… Может, записка? Черкну пару строчек, у меня, мол, все хорошо, — и в ящик опустим. Или ты в ящик опустишь, ясное дело. Понимаю, отсюда отправлять нельзя, но…
— Я мог бы поехать в Нью-Йорк и отправить оттуда.
— Точно. Жена, ее Клаудиа зовут, получит письмо и будет знать, что я цел и невредим.
— Что именно ты собираешься написать?
— У меня все в порядке, я жив и здоров.
— А дальше? Целую, скучаю?
Боб прикрыл глаза, снова открыл их и окинул меня испепеляющим взглядом. Вероятно, именно этот взгляд он приберегал для ссор с женой.
— Что-то мне не нравится. — Я покачал головой. — Не выйдет так, будто ты на курорте прохлаждаешься?
— А что, вариант.
— Не вариант, Боб. Совсем не вариант — с твоей-то репутацией. Валяешься где-нибудь на пляже с девочками? Недостоверно как-то.
— Можно упомянуть…
— Похищение? Не стоит. Кстати, Боб, не забудь выкинуть грязное белье наружу. Завтра среда, стирка, я вроде говорил.
— Эван, ты когда-нибудь был женат?
— Нет.
Я ответил правду, и это что-нибудь да значило, если не для Промис, то для меня. К тому же мне хотелось ответить отрицательно. Иногда отрицание означает отсутствие жизненного груза. Только я и мой терновый венец. Это, конечно, не совсем так, все намного сложнее, однако именно такое впечатление производит подобный ответ — если не вдаваться в детали. Так или иначе, я всегда по меньшей мере был вежлив, особенно в присутствии женщин.
Моя мать, от которой я и унаследовал это качество, на вопросы любопытствующих родственников и друзей неизменно отвечала, что я просто еще не нашел подходящую девушку. Она всегда повторяла это свое «пока еще», полагаясь, как я теперь понимаю, на хрупкость надежд и обязательств.
Мы сидели в «Полднике», и Промис как раз начала рассказывать про свадьбу, на которой недавно побывала, когда объявилась официантка, и перед нами возникли огромные белые тарелки с невероятного размера пикулями. Они сами по себе вполне сошли бы за обед. Я подцепил огурчик и представил себе, как бы все переменилось, если бы я смог опубликовать пару книг. Я бы милостиво уделял внимание начинающей писательнице, а она расточала бы комплименты моему образованию, положению и мудрости. И уж конечно, она бы представляла, как мои руки мягко сжимают ее ягодицы и помогают ей достичь верха наслаждения — куда уж без этого.
— О чем ты думаешь? — Промис приподняла брови, на ее лице играла вопросительная улыбка.
— Шесть дней? Что, серьезно?
— По телевизору сказали «пять», — продолжал Боб, — а на самом деле шесть.
— Может, они день похищения не считают, — предположил я.
Я откинулся на стуле, мои ноги стояли вплотную к ограде. Я вытянул руки и сплел пальцы, какое-то время смотрел на них, потом перевел взгляд на экран телевизора. Звук был выключен, поэтому Питер Дженнингс [9] беззвучно открывал и закрывал рот, поминутно качая головой. Без гула восторженных голосов он походил на слабоумного.
— Жалко, — протянул я. — Жалко — во всех смыслах этого слова.
— В каких таких смыслах?
— Жалко, что я душ не оборудовал. — Я вспомнил, как днем раньше мы обсуждали, что Бобу не нравится обтираться. (Мой пленник оказался чрезвычайно разборчивым: он смачивал губку в мыльной воде и кое-как мылся, затем давал коже обсохнуть, однако особого удовольствия не получал.) — Впрочем, я ни о чем не жалею. Я принял решение — и что же? Вуаля! Вот он ты, здесь. Я справился. Мне пришлось нелегко. Это может показаться не слишком сложным…
— Ложным?
— Сложным, — поправил я его. — Это было совсем не легко. Совсем.
— Интересно, с какой стати должен страдать именно я? — Боб щелкнул пультом. В телевизоре мелькнул Сэм Дональдсон [10] на ступенях Конгресса, потом экран погас, а Боб наконец удостоил меня вниманием. — Не мог радиоприемник собрать? Или пробежать марафон? Почему тебе захотелось непременно испортить кому-нибудь жизнь? Маленькой иллюзии успеха можно было добиться и другим способом!
— Маленькой иллюзии успеха?
— Ладно, успеха. Ты…
— Иллюзии успеха… — Я встал.
— Хочешь, чтобы я извинился?
— Нет. — Я повернулся к лестнице, ведущей наверх. — Говори откровенно, Боб. В этом вся суть. Только вот скоро семь, а готовить меня как-то не тянет. Что поделаешь.
Тогда, в Сэндхерсте, когда груз был снят с моей души, а годы редактуры уже миновали, я вдруг стал надеяться, что встречу кого-нибудь, кто облегчит мое одиночество. (Не верьте тем, кто скажет, что одиночество в большом городе занятнее одиночества в глуши.) Я давно решил, что Боб был бы подходящей кандидатурой, — еще до того, как встретил его, с тех самых пор, как увидел тот снимок в «Паблишерс уикли». Я похитил Боба, запер в подвале, а сам все не мог отделаться от мысли, что при других обстоятельствах мы с ним могли бы стать друзьями. Иногда, когда я сидел у себя в спальне, за кухонным столом или даже куда-то ехал, я поневоле представлял себе, что нас обоих похитили. (Я даже думал об этом написать — что-то вроде современного «Робинзона Крузо».) Мы вместе сидели в клетке и все ближе узнавали друг друга. Мы жаловались на плохое обращение, поверяли друг другу странности нашего пленения. Я жалел Боба, когда у него случалась мигрень или когда чувствительный желудок приковывал его к унитазу. И даже если бы в реальной жизни мы никогда не стали бы друзьями, мы все же ими стали. Нас свела сама жизнь, как сводит она попутчиков в самолете, которые вместе переживают катастрофу.
У нас с Бобом было что-то общее — или по крайней мере мне так думалось. Нам удалось достичь некоего внутреннего взаимопонимания. Мы оба были жертвами — редактор и автор, — жертвами общественных ограничений и избытка телевидения. Нам ничего не оставалось, кроме как создать собственный циничный язык любви и отчаяния. Мы смотрели все новости о похищении. Мы чувствовали себя как загнанные лошади. Мы только ухмылялись, глядя, как женщины рыдают от истории о семье, где у мужа болезнь Альцгеймера. Мы сортировали дикторов по связности речи и прическам. Размышляли о сексуальных пристрастиях Кэти Курик [11]. Любит делать минет — решили мы.
