— О чем ты думаешь? — Промис приподняла брови, на ее лице играла вопросительная улыбка.
— О чем думаю?
— Мне показалось, что ты…
— Что я?
— Ты выглядел, как будто ты заблудился.
— Заблудился?
— Странно, правда?
— Что?
— Заблудиться. Сначала это плохо, потому что ты не можешь найти улицу или еще что-нибудь. А потом хорошо — время идет, и всем плевать. Как в песне «Давай заблудимся». Слышал?
— Чет Бейкер [12].
— Я слышала, как ее Сюзанна Мак-Коркл [13] поет. У моих родителей диск есть. Ну вот, происходит что-то хорошее, а ты даже не знаешь почему, да в сущности, тебе плевать. По-другому и не скажешь, когда все хорошо.
— Мы говорим о писательстве?
— Обо всем, — поправила меня Промис.
В среду лило как из ведра. Я не люблю дождь, но мне было плевать. Я зашел в строительный магазинчик «У Ларри», купил лампочки и батарейки. В «Деревне пекарей» молоденькая продавщица насыпала мне полную коробку пончиков и перевязала ее веревкой. Потом я забрал из прачечной выстиранную одежду и постельное белье. Я испытывал удовольствие от общения, а еще от того, что наконец мог себя чем-то занять.
Может, это было лишь иллюзорное удовлетворение, однако я ощущал явственный прилив адреналина после многих дней безделья. От такого количества дел почти кружилась голова. Странное чувство — я как будто вырвался из заточения, мною же и созданного. Я больше не был Эваном Улмером, я стал Робертом Партноу, который вышел на свободу и решил пару часов поболтаться по Сэндхерсту, надеть чужую личину и прикинуться местным, а уж потом заявить в полицию и вернуться в реальный мир.
Потом я сложил чистое белье на заднее сиденье машины, туда же кинул коробку с еще теплыми пончиками и поехал домой кружным путем — по Свенсон-стрит, мимо дома, который, по словам Промис, являлся ее собственностью. Точного адреса у меня не было. Поначалу я волновался, что не отличу ее дом от остальных. Но потом заметил — нет, не дом, я заметил зеленый с алым почтовый ящик в форме головы аллигатора. Промис мне как-то о нем рассказывала — этот ящик был ее детской мечтой, и родители исполнили желание дочери.
— И о чем она?
— На данный момент повествование зашло в тупик.
— Ясно. А все-таки? — Боб кивком указал на мой коричневый кожаный портфель.
Боб лежал на верхнем ярусе кровати, опершись на локоть. На седьмой день заточения он выглядел достаточно беззаботно и спокойно. Я смотрел на него сквозь темные очки, которые забыл снять. Я только что вернулся из библиотеки. Кажется, я начинал воспринимать Партноу как соседа по комнате, приятеля или коллегу, у которого стряслась какая-то беда.
— О неразделенной любви.
— Хорошая тема. Универсальная. Книга о писателе?
— О писателе? Нет. Она о человеке, который расстается с девушкой и находится в поиске. Если честно, готовы всего две главы. Я как-то насчет всего этого не уверен. Ищу сюжет.
— Можно взглянуть?
— Взглянуть?
Боб кивнул, не сводя глаз с портфеля.
— Нет.
— Почему?
— А с какой стати?
— Мне скучно. — Боб окинул взглядом подвал, словно заточение могло объяснить его желание ознакомиться с моим творчеством. — К тому же это вроде как моя работа.
— Скучаешь?
— Не совсем… Прочитай мне пару абзацев, Эван.
— Проголодался? — Я покачал в руке пакет с едой, прихваченной по дороге в китайской забегаловке.
В данный момент еда Боба интересовала меньше всего. Ему хотелось заглянуть в закоулки моего разума.
— Сначала почитай, — попросил он снова. — Хоть пару абзацев.
Я пристально смотрел на пленника. Почитай. Хоть пару абзацев. Слова вибрировали у меня в голове. Сколько времени прошло с тех пор, как я читал кому-то, кроме самого себя? Сколько времени прошло с тех пор, как я слышал свой голос?
— Сделай одолжение… — Боб попытался скрестить скованные руки.
Сам не знаю, почему я это сделал. В тот день мне хорошо писалось, мы с Промис задержались на ступенях библиотеки дольше обычного. Боб целый час занимался на беговой дорожке, ходил даже быстрее обычного — по крайней мере он так утверждал. У меня было отличное настроение. Я немного ссутулился, поставил на пол пакет с едой, снял темные очки и открыл портфель. Я достал тетрадь — но не этого года, в нее я записывал впечатления о Бобе, — а прошлогоднюю, к которой я обращался в минуты тоски.
— Ладно, вот, например. — Я говорил так, как будто мне не было решительно никакого дела до всего происходящего. — «Каково это — быть красивой? Вот она лежит в кровати, обнаженная, а через мгновение уже сидит — в джинсах и белой рубашке. Рубашка говорила о простом. О чистом. Малейшее пятнышко все бы испортило. Ему стало интересно: каково это — сочетать собственную красоту с крахмальной белизной ткани? Каково это — когда одно неотделимо от другого, когда одно без другого неизбежно потеряет свое очарование? Должно быть, надежное и простое ощущение. Так чувствуешь себя, когда входишь с холода, с мороза и запрыгиваешь в горячую ванну. Грехи прощаются. Ты стоишь посредине неизвестности и с наслаждением писаешь на ни в чем не повинное дерево. Чувство облегчения, беззаботности. Вот каково это. Она не поняла. Не поняла вопрос. Она подумала, что он говорит о ее жизни, о том, как легко ей все дается. Ее жизнь не была легкой. То есть вообще-то была, но это совершенно не относилось к делу».
Я посмотрел на Боба и увидел, что он закрыл глаза.
— Утомился?
— Ничего подобного. — Он открыл глаза.
— Ты сам попросил.
— Да, попросил. Спасибо. Это напоминает мне…
— Слушай… — Я оборвал его, захлопнул портфель и потянулся за пакетом с китайской едой. — Знаю, тебе нравятся ребрышки в кисло-сладком соусе. Но я подумал, возьму-ка креветки с фасолью. Наверное, так и впрямь лучше.
3
Я отчаянно хотел добиться успеха. А точнее сказать, я хотел стать успешным писателем. Совсем не ту дорогу выбрал для меня отец. Стань я адвокатом, зубным врачом или просто учителем, он был бы счастлив, наверное. Впрочем, «счастлив» — не совсем подходящее слово. Мой отец не умел быть счастливым. По крайней мере он удовлетворился бы моим выбором. Он бы неторопливо качал головой и как бы неохотно улыбался — именно так он поступал, когда другой вопил бы и прыгал от радости.
Он бы даже понял, если бы я решил стать журналистом. Но писателем?Мой отец, человек дела, не больно-то много читал. Он мыслил категориями недвижимости, занимался пенсионными фондами. Пенсионеров он звал старыми хрычами — пока не постарел и не стал одним из них. Закатанные рукава, замкнутый проницательный взгляд (я унаследовал лицо матери — круглое и мягкое). Отец умел обеспечить
