выключился бы… Примерно пятнадцать километров до железнодорожной станции мы одолели за полтора часа.
Исток аппендикса зон в Мордовии — пересыльная тюрьма в ЖХ 385-18.
Железнодорожная ветка подходит близко, но не вплотную — к магистрали Москва-Куйбышев. Кроме лагерей, вокруг ветки нет остановок. Примерно тридцать километров торчком она идет на север, в тупик, и на каждом километре — зоны.
Ветка окружена мифами. Якобы именно ее строят герои знаменитого кинобоевика 30-х гг. 'Путевка в жизнь' ('Дорога в социализм'). Или — якобы это первое оригинальное строительство эпохи социализма, на открытие приезжал лично Дзержинский… Тоже символично, если только правда.
Пересылка встретила меня сюрпризом: привычную, всегдашнюю нашу камеру 'ГП' ('государственные преступники') отдали бытовикам, а 'политикам' отвели 'стакан' на две персоны.
В нем меня приветствовал знакомый — возвращавшийся на 19-ю зону с дополнительного следствия в Смоленске 'военный преступник' Василий Коробкин.
Вася Коробкин — веснушчатый, рыжеватый (насколько можно разобрать оттенок по коротко остриженному черепу) мужик лет шестидесяти. Лицо скуластое, глаза белесо-голубые, речь медленная, голос тонкий. Этакая 'натура' для художника-натуралиста, чтоб писать крестьянина в толпе. Чабано-пастух из бескрайних казахских степей…
Этот последний осколок 19-й зоны неизбежно ассоциируется в моей памяти с персонажами мещанских рассказов Володи Марамзина, о коих следователь Рябчук спрашивал: 'А почему герои Марамзина говорят не по-русски?' Попытаюсь ему здесь ответить.
…Одна из пограничных проблем искусства связана с тем, что занимается оно, прежде всего, Духом человека. Хотя количественно мещанские массы преобладают в жизни, в искусстве они заняты на служебных, второстепенных ролях, да и работники искусства стараются зафиксировать внимание на моментах их сдвига, пробуждения масс к Духу (потому люди книжные обычно преувеличивают значение идеалов в реальном земном сообществе — сформированный ими же образ принимают за реальность!)
Не безгранична способность творческого человека к перевоплощению. Человек способен вникнуть в психологию собаки, но психология рыбы остается для него недоступной. Для литераторов психология бездуховного человека по сути есть психология рыбы.
Владимир Марамзин пытался прорвать барьер между собой и объектом. Не без потерь: его игры со словом, выгибание речевых конструкций — не только метод передачи сумеречности, разорванности сознания персонажей, это еще своего рода авторский допинг, тонизирующий укол в стихию собственного таланта, чтоб сохранить для себя интерес к изображаемому предмету.
Я, например, его техникой не владею, и когда повествование доходит до персонажей подобного сорта — маневрирую от изображения в рассуждение. От капитана Зиненко, помните, убегал в размышления о власти, а от Васи Коробкина вот пробую убежать в разбор прозы Владимира Марамзина. Между тем, вовсе избежать таких персонажей нельзя, если хочешь писать не только интересно, как бы по законам 'игры', но и как-то полезно. Слишком обширное место занимают они в наших судьбах. Коробкиных в разных обличьях — людей образованных и темных, старых пьяниц и очаровательных трезвенниц — я постоянно вижу вокруг, пока пишу книгу, они наполняют казахский город Ермак, место моей ссылки.
…Вот вчера по телевизору передавали репортаж с новгородского процесса над тремя военными преступниками. В составе батальона карателей расстреляли на льду Волхова 253 человека. Выступали свидетельницы, которые 36 лет назад были девочками. Плакали на суде: 'Мама, прошу ее, ляжем. А она отвечает: чего ложиться, доченька, все равно убьют. Я легла и живая осталась, а маму застрелили. Сестра двоюродная, ей года четыре было, все тетке кричала: мама, вставай, мама, мне страшно… Я после выбралась из-под трупов и дошла до деревни. Не выгоняйте меня, говорю, маму у меня убили. А папку еще раньше убили, когда нас из избы они выгоняли…'
Мой сосед, с которым я двое суток отсидел в камере-'стакане', вполне мог быть страдальцем на той скамье подсудимых. Этакий вершитель казней пап и мам — ну как обойти его литературе? Выстрелил — и нет чьей-то жизни. Поленился добить валявшихся среди трупов малых девочек — и через треть века вот выходит свидетельница на суд… Курил Вася непрерывно, вентиляции в камере не было — тяжко пришлось на Потьме. Зато рассказал много о своей жизни — конечно, не о военной, о преступлениях мало говорят в зоне — но про мирную, обычную, ту, что была у него после войны.
Рассказывал о первой жене, в которой познакомился на Волго-Доне: 'Немка, отличная баба была, только что ноги мне не мыла'. В землянке всегда чистота, вкусное варево, дети ухоженные — трое детей у Васи родилось!
Почему разошлись?
— Блядь оказалась.
Спросил, почему блядь. Оказалось, после завершения стройки семья поселилась в городке, где у Васи заработок был невелик. Он сказал: 'Поеду в Свердловск, говорят, там можно заработать'. А там тоже заработков не нашел. От мужиков, что варили смолу возле вокзала, узнал про другое 'денежное место', уехал туда. Оттуда еще куда-то… Странствовал несколько лет. Когда вернулся к семье, оказалось: за годы жена нашла себе другого мужа. Потому — блядь.
— Так ты ж сам от нее уехал?!
— Я ведь писал ей из Свердловска, что здесь плохо мне, еду место получше искать…
И складки сомнений нет, что все делал правильно.
А в нашу зону он, оказывается, попал вовсе не с воли, а из бытового лагеря, где отбывал срок за неуплату алиментов этой вот, первой жене.
— А с каких сумм мне бляди платить, — не спрашивает, а спокойно объясняет. — Ей же на троих денег давать, так ползарплаты отчислят. А у меня с новой женой шестеро детей.
— Шестеро? Как она их прокормит без тебя?
— В столовой уборщица, прокормит. Вот купить им шмотки, обувку — трудно. Зарплата — слезы.
— Ты ей чего-то переводишь?
— Говорил, чтоб на алименты в зону подавала. Да че там, какой смысл. Ползарплаты на 'проволоку' идет, ну, за питание вычтут, по иску возьмут… Но рублей десять кажный месяц посылаю.
('Проволокой' называют особый налог на содержание лагерной администрации в размере половины зарплаты осужденного.)
— Это на шестерых-то! Василий, 'проволока' приравнена к налогу. Алименты обязаны вычитать из заработка до уплаты налогов. Твоим могут высылать до пятидесяти рублей!
— Да… Я и не знал, — высказался он вовсе без энтузиазма. Почему-то мне показалось, что постарается поскорее забыть об этом разговоре.
Он не глуп. Просто на своих детей сейчас так же наплевать, как когда-то на чужих. Без экспрессии наплевать, спокойно: как идет, значит, так надо. Коли можно будет не наплевать, так и не наплюем… А што?
Заговорили о последнем вызове — на следствие в Смоленск.
— Замело ГБ одного старичка. Из наших — был мой начальник, взял на службу. Возили меня с ним на очную ставку.
— Он?
— Он. Изменился здорово, тридцать лет все ж прошло, да только все одно — я узнал. А че с ним теперь сделают?
— Старик. Из начальства. В зоне не работник… Вышак.
— Жалко старика.
