'судом'. Прокурор громыхал: 'Наши границы священны, каждый, кто переступает их без должного разрешения, — преступник!', адвокат же просил суд 'пощадить несчастных жертв маоистского режима'. Юнцы солгали, якобы бежали в СССР от ужасов маоизма… Суд 'оправдал' их и распределил по совхозам… В итоге Бабур разыскал в Ташкенте дядю, начальника Главснаба (его дом с бассейном казался Бабуру символом неисчислимого богатства). Родные приняли 'китайца' с почетом, по-восточному.
Вскоре выяснилось: учившийся в Китае в медресе Бабур казался сверстникам в деисламизированном Узбекистане светочем национальной образованности. Интерес к исламскому прошлому в республике был огромен. Бабур, внук национального лидера, знавший Коран и арабский язык, филологически одаренный необыкновенно (к моменту нашей встречи говорил на всех тюркских наречиях Союза, пассивно владел английским, немецким, французским — активное владение в зоне невозможно по определению, а вот по- русски он говорил безупречно) произвел на культурный слой молодых земляков немалое впечатление. Он создал и возглавил некую организацию тюрок-'культурников', а в 1968 году был наконец посажен на 12 лет как организатор знаменитого антирусского погрома на стадионе 'Пахтакор' (по его словам, они думали использовать рупоры стадиона лишь для пропаганды, и стихийно возникшие хулиганские страсти ошеломили и потрясли самих организаторов беспорядков).
Для меня Бабур служил своего рода моделью для познания психологии восточного человека (я-то собирался в Израиль!). Конечно, в принципе по-восточному скрытен (и честолюбив), но ведь в совместной работе и борьбе долго скрытничать невозможно… А в зоне мы вынужденно стояли плечом к плечу против общего для нас противника.
Кое-какие типовые черточки его характера я отмечу пунктиром, хотя допускаю что экстраполирую слишком решительно…
Первое бросающееся в глаза отличие восточного человека от современного европейца состоит в понимании проблем права. На Западе право есть свод установлений, охраняющий границы бытия каждого — в том числе, существа, неприятного, даже враждебного европейцу. Для незападного — право есть доставление преимуществ мне и людям мне близким. То есть по отношению к врагам или просто чужим употребляются совсем иные законы поведения, чем к друзьям или своим. Люди Запада называют такой подход 'готтентотским' ('Я тебя ем — это хорошо, ты меня ешь — это плохо'). Общение с Бабуром научило меня спокойнее относиться к подобной социальной практике.
Прежде всего: это все же система морали, а не аморальности. В отношении к 'своим' незападный человек может оказаться более серьезным, чистым, преданным, чем европеец. Просто для незападного человека право и мораль не безличны и всеобщи, как, исходя из своего исторического опыта, склонны считать люди Запада, а напротив — конкретны. Право есть привилегия не всякого, но только достойного! Если достоин — пользуешься преимуществами права, если нет — нет.
Вот почему палестинцы имеют право на родину, а такие же мусульмане — курды — нет. И евреи не имеют такого права… Потому что палестинцы свои. А евреи нет. Надо быть не правым, а своим.
Это не коварство, фальшивость, лживость восточного мира, как склонны судить люди для него чужие. Я бы определил это скорее как — детство нации. Она всегда начинается с принципа кровной близости, с племени. А, взрослея, сплачивается на идеях государственного права. Пока идея кровного союза своих еще выше идей государственного права — перед нами нация-ребенок, с присущим детям своеволием, безрассудством, упрямством и агрессивностью — согласен! — но все же не с аморальностью.
Скажем, сойдясь с Бабуром, я узнал, что резня арабов евреями в Дир-Ясине есть фашизм и беспримерное злодейство, а резня евреев арабами в Гуш-э-Ционе — 'на то это война, а как на войне иначе'. Он искренен в обоих случаях, возмутится, если кто-то обвинит его в двуличии — ничего подобного. Если бы евреи получали оружие от Кремля, то они 'подлая кремлевская агентура', если это делают арабы — 'что же нам делать, выхода-то нет!' Повторяю, это не лживость — это логика ребенка (к слову, евреев с такой логикой — миллионы…). Когда имеешь дело с незападными людьми, надо всегда держать в уме эту их особенность.
Другая особенность ребенка известна всякому, кто помнит хотя бы собственное детство, — это культ силы. Сильный у детей выглядит правым.
…В курилке спорят Михаил Коренблит с Бабуром Шакировым. 'Евреи — чуждый элемент в нашем регионе, — декларирует Бабур. — Вы принесли к нам европейскую цивилизацию, а мы в этом не нуждаемся. У нас своя вековая культура'. По правде признаться, Коренблит возражал не более убедительно. Наконец, Бабур не выдержал: 'Мы вас перережем!' и сделал выразительный жест ладонью по горлу. Нос Коренблита вытянулся по-петушиному: 'А мы на вас сбросим атомную бомбу!' Это был поразительный пейзаж: из Бабура будто воздух выпустили! В эту секунду он осознал, что уничтожить Израиль можно, только уничтожив весь мусульманский регион…
Я подумал, что в подобном споре никогда бы не додумался до такого аргумента, как сделал Коренблит. А он-то, оказывается, и есть самый убедительный?
И тот же Шакиров говорит: 'Израильтяне пробудили наш мир, наш регион. Без них мы бы и до сих пор спали в этом блаженном климате…' И совершенно искренно.
Мне с ним интересно, вдобавок он на все руки мастер — умеет из ничего сделать лагерный пиршественный стол. Чай у него вкусный, как вино!
18 апреля он состоял при 'запасах': по указанию местного ГБ к нему на свидание явился знаменитый дядя из Главснаба. На встрече родственников присутствовал мощный, с головой барсука на толстых плечах майор ГБ Трясоумов. Щедрые восточные люди поставили в комнате свиданий совершенно запрещенный коньяк и невозможную закусь, которую бедный мордовский гебист не видел, наверно, глазами лет пять. Майор присел за стол, провел воспитательную беседу с Бабуром, как нужно жить в зоне, чтоб отсюда выйти досрочно, и — сделал ходку внутрь зоны с двумя сумками ташкентских продуктов. Запрятал их в нужном месте (к слову: такая ходка — вполне законная, в компетенции ГБ).
— А если еще ходку, начальник?
— Не наглей! — огрызнулся Трясоумов.
И теперь каждый наш праздник в зоне напоминает восточный пир! Однажды надзиратели застукали- таки нас за бабуровым угощением — как у них затвердели мышцы на щеках! На столе — колбаса!!! Надзиратели видели ее только в московских магазинах, когда кто-то из них ездил в столицу 'отовариться'… Да, честолюбив наш лихой Бабурчик!
Кто еще, кроме него, за моим прощальным столом?
На 'больничке' лежат Владимир Осипов, редактор русского 'патриотического органа 'Вече', американский десантник Юрий Храмцов, руководитель Украинской Хельсинкской группы Микола Руденко, британский инженер и 'изменник — невозвращенец' Николай Будулак-Шарыгин. Остальной лагерный 'верх' здесь. Сергей Солдатов и Борис Пэнсон, и несгибаемый боец Украинской повстанческой армии Петро Саранчук (12 лет каторги при Сталине и 8 лет особого режима при Брежневе) — к нам на строгий его перевели всего за полгода до окончания срока. Солдатов и Саранчук проводили в эти сутки очередную голодовку протеста, но по просьбе товарищей согласились посидеть за общим столом без еды, попить несладкого чая (это разрешено голодовочным уставом).
Среди ветеранов выделялись сроками (27–28 лет в зоне!) двое. Первый — пан Николай Кончаковский, мощный, кряжистый зэк, в прошлом один из сотрудников СБ ('Службы безпеки') УПА. В украинскую армию он вступил в 1939 году, после разгрома первой армии в его жизни — Польской. 'Потом тягались с немцами, — рассказывал он, — наших двенадцать тысяч активистов ОУН посадили в Заксенхаузен…' Пришла Советская армия, и основной корпус УПА прорвался через Чехословакию на Запад. А партизаны, в их числе Кончаковский, воевали еще несколько лет. Пана Николая схватили в 1951 году. Приговор — смертная казнь. В камере смертников он спал… в гробу. Такие были у гебистов театральные придумки! Потом в тюрьме появился хромоногий еврей-адвокат, написал кассационную жалобу, и Кончаковскому заменили 'вышку' 25-ю годами (примечание 1987 года: поразительно, но я встретил этого адвоката… в Израиле! Опознал по хромоте… — М. Х.). На тринадцатом году срока ему добавили два лагерных года — 'за спекуляцию чаем'. Чай в зону, действительно, подбрасывали двум бытовичкам. Попавшийся с поличным при передаче 'вольняшка' назвал получателем Кончаковского… По чьей рекомендации? Главным доказательством преступления служило как раз отсутствие улик, т, е. то, что чая у Кончаковского вовсе не нашли. Раз нет чаю, значит — что? Правильно, успел продать. По спекулятивной цене. А в нашем пане под этакой медлительностью высверкивает взрывной темперамент Тараса Бульбы: он-таки плюнул в лицо лжесвидетелю на допросе.
