устах у всех! Но мы знаем также, что ваши интересы весьма разнообразны: нам рассказывали, что к интересующим вас предметам относятся такие несхожие вещи, как астрономия, гастрономия и детективные романы. Вот почему мы надеемся, что Вы окажете нам честь войти в наш комитет.
Вероятно, одновременно с нашим письмом Вы получите известия от наших шведских и датских коллег, но мы уже сейчас можем назвать Вам имена тех, кому они предложили возглавить комитет. Швеция будет представлена доцентом Арвидом Люченсом, а Дания — директором банка Отто Трепкой.
Два других письма и в самом деле были посланы из Стокгольма и Копенгагена и подтверждали сообщение норвежского издательства.
Из уст поэта Кристиана Эбба вырвался гневный вопль:
— Ах вот что! Они надеются! Люченс! Будто я не помню историю с захоронением в Транефосе! Трепка! Будто я забыл про Наполеона в «Еженедельном журнале». Ага! Они надеются!
И Кристиан начал вытираться так энергично, что казалось, еще немного — и на груди его не останется волос.
— Люченс! Трепка!
Движения полотенца слегка замедлились.
— Впрочем, если бы речь шла не о Трепке и Люченсе, дело другое. Люди воображают, будто детективные романы — всего лишь легкое чтиво. Те же самые люди когда-то пренебрежительно морщились, слушая
Полотенце завершило свою работу, Эбб оделся и открыл дверь в соседнюю комнату. В распахнутые высокие окна смотрело темно-синее море, вдоль стен тянулись многочисленные книжные полки; от книг, с двух сторон подпираемых двумя бюстами, ломился и стоявший посреди комнаты письменный стол. Один бюст изображал Будду, второй — Пушана, бога благоденствия. На одной из стен висела коллекция холодного оружия: сабли, рапиры, кинжалы и малайский крис[6] с волнистым лезвием. Схватив рапиру, Кристиан Эбб начал делать фехтовальные выпады. Ничто в его рослой фигуре и красивых резких чертах лица не выдавало того, что жить на берегу моря ему приходится из-за никуда не годных легких. Посторонний, случайно вошедший в комнату, мог бы принять Эбба за молодого студента, столько мальчишества было в его лице под ниспадавшей на лоб светлой челкой. Однако именно Эббу принадлежали полдюжины поэтических сборников, составивших ему славу любимейшего поэта страны, где стихи не только читают, но еще и покупают. Как он сам любил говаривать вечером под хмельком: «Этот дом куплен на существительные, обставлен на прилагательные и приносит прибыль в виде глаголов и наречий». Дом столь необычного происхождения был окружен небольшим садом, где росли мимозы и пальмы, где пеларгонии расцвечивали зеленый фон сочными красками, а по ту сторону низкой каменной ограды слышалось неумолчное дыхание темно-синего моря — моря всех морей, Средиземного…
Почти машинально пальцы Эбба нажали кнопку. И комната тотчас наполнилась металлическим отзвуком голоса, произносившего по-французски:
—
Кристиан Эбб выключил звук. Его глаза сразу приобрели мечтательное выражение. Пакет с ядом, потерянный беспечным велосипедистом-посыльным! Смерть добровольно протягивает руку нашедшему! Это
— Ну, господин Эбб, не пора ли нам подумать о завтраке?
В дверях появилось странное создание — женщина лет пятидесяти с лишним, объемы ее почти равнялись росту. Недостаток в вертикальном измерении возмещали черные негритянские кудряшки, которые торчали почти на тридцать сантиметров вверх. В ушах у нее были коралловые серьги, на плечах шелковая шаль. Однако диковинная внешность женщины не шла ни в какое сравнение с тем эффектом, который она производила, когда открывала рот. Потому что вместо звуков ментонского наречия из ее уст лились гремучие звуки, подобные которым едва ли можно услышать за пределами квартала Грёнланд[7] норвежской столицы. Много лет назад Женевьева — так звали обладательницу пышной шевелюры — уехала из Ментоны, чтобы стать третьей кухаркой во французском представительстве в Осло, и так как норвежцы, подобно англичанам, неохотно учат иностранные языки, а Женевьева отличалась любвеобильной натурой, ей пришлось медленно, но верно осваивать норвежский. И теперь она говорила на этом языке, но так, что от ее лексики побледнел бы самый закаленный морской волк. Ее манера называть французский трамвай
— Хорошо, Женевьева, а что у нас на завтрак?
— Яйца, овсянка и шоколад! — решительно ответила Женевьева.
Поэт содрогнулся, как если бы она бросила ему в лицо три бранных слова.
— Яйца, овсянка и… Послушайте, Женевьева! Вчера вечером я встретил Ванлоо.
— Ванлоо? Поздненько это, как видно, было? Но если Эбб воображает, что по этому случаю я подам ему к завтраку не яйца, овсянку и шоколад, а что-нибудь другое, он ошибается!
— Я и в самом деле засиделся немного позднее, чем следовало бы. Но я подумал, что теперь соленая селедочка и…
— Эбб знает, что сказал врач. Яйца, овсянка и…
— Врач! Да это не лекарь, а отпетый болван! Знаете, Женевьева, что он утверждает? Все равно, мол, что ты пьешь, потому что все алкогольные напитки содержат этиловый спирт! Все книги тоже напечатаны с помощью типографского набора, но от этого Библия не стала похожа на Боккаччо…
— Эбб знает, что я неграмотная. Стало быть, овсянка…
— Клянусь тем, что я хозяин этого дома…
— Клянусь тем, что я обещала приглядывать за Эббом…
Трудно сказать, как долго могло продолжаться это препирательство, если бы у входной двери не раздался резкий звонок. И когда Женевьева вернулась с подносом, на котором лежали две запечатанные голубые бумажки, от ее боевого задора не осталось и следа. Дело в том, что пребывание в далекой северной стране Норвегии не смогло истребить врожденного почтения южанки к телеграфу. Человек, получавший сообщения, которые поступали по проводам, висевшим высоко в воздухе, — а говорили, что эти сообщения могут прийти даже просто по воздуху, — такой человек не был простым смертным. Эбб разразился хохотом, необычно раскатистым для человека с больными легкими.
— Ага! Вот что вы решили, господа! Вы, господин Трепка, приезжаете завтра вечером в Ментону, чтобы обсудить со мной дело, о котором я, вероятно, уже наслышан! Да, спасибо —
