религии, но это не так. Больно много ты на себя берешь.
После обеда раввин Рейнман повел Розу в свой кабинет.
— Боюсь, мой тесть был чересчур суров с тобой, — сказал он, когда они уселись в кресла.
— Нет-нет, — запротестовала Роза. — Я сама виновата. Мне жаль, что я его обидела.
— Не волнуйся за него, Леона трудно обидеть. Надеюсь все же, тебе у нас понравилось. Я хочу, чтобы ты чувствовала себя здесь как дома.
— Я прекрасно себя чувствую. Пение за столом было просто чудесным.
Раввин кивнул:
— Хорошо. А теперь. Роза… я хотел бы побольше узнать о тебе. Как случилось, что ты заинтересовалась ортодоксальной верой?
Роза уставилась в пол:
— Сама не знаю. В моей семье к религии не проявляли ни малейшего интереса.
— Понятно. Извини за любопытство, но не родственница ли ты Джоела Литвинова, юриста?
— Он мой отец.
— Я предполагал, что вы родня. Я кое-что слышал о нем. Он ведь социалист, верно?
Роза улыбнулась, припомнив, как она ругалась с Джоелом, доказывая фальшивость его социалистических убеждений.
— В некотором роде.
— И атеист?
— О да, определенно атеист. И даже антитеист.
Раввин подался вперед:
— Антитеист? Что это означает?
— Ну… это означает, что он считает любую религию неудачной затеей.
— Ясно, — улыбнулся раввин. — Он
— Мой отец — хороший человек. — Розе вдруг захотелось защитить Джоела. — И сейчас он очень болен.
— Печально. Что с ним?
— Полтора месяца назад отец перенес инсульт, и с тех пор он в коме.
— Ужасно, — посочувствовал раввин. — Наверное, родные глубоко переживают случившееся.
Не отвечая, Роза устремила взгляд в потолок.
— Что ж, — мягко продолжил раввин, — ты собиралась рассказать, что привело тебя в иудаизм. Надо полагать, ты — не антитеистка.
— Очень долгое время я ею была. А еще до некоторых пор я называла себя марксисткой.
— Маркс? Да ну? — Раввин приподнял брови. — Тебе ведь известно, как Маркс высказывался о евреях?
Роза отрицательно помотала головой. Встав с кресла, раввин подошел к книжным полкам, взял в руки толстый том, открыл и прочел:
— «Освобождение от власти денег и торгашеского духа, от того, что является подлинным иудаизмом, могло бы стать величайшим подвигом самоосвобождения нашей эпохи. Деньги — так зовут ревнивого Бога Израиля, и с ним не сравнится ни одно другое божество».
— Маркс такое писал? — недоверчиво спросила Роза.
— Да. Боюсь, твой мистер Маркс был ярым антисемитом. Его родители приняли христианство, когда он был ребенком… — Раввин оборвал фразу со смешком: — Прошу прощения, я слишком много говорю. Эта дурная привычка свойственна многим раввинам. Наше
— Я четыре года прожила на Кубе…
— Где?! Как ты туда попала?
— Когда я училась на втором курсе юридического колледжа, Общество кубино-американской солидарности организовало поездку для студентов, что-то вроде подработки на каникулах. Мы ремонтировали оздоровительные центры. И там я познакомилась с одним парнем…
— Ага! И ты в него влюбилась!
Роза засмеялась:
— Если я и влюбилась, то скорее в Кубу. Когда наша бригада вернулась в США, я решила, что останусь и буду жить с этим человеком. У его родителей была свиноферма в местечке под названием Виналес, очень примитивное хозяйство, несколько развалюх и больше ничего. Ни туалета в доме, ни водопровода…
— Надо же!
— Но они были очень симпатичными, добрыми людьми. Первое время я была там по-настоящему счастлива.
— А потом?
— Потом я начала понимать, что с их системой что-то не так. Чересчур много угнетения и несправедливости.
— Однако ты все равно оставалась там еще долгое время?
— Понимаете… — Роза запнулась, не зная, как объяснить.
Принято думать, что человек теряет веру в единый миг, его вдруг осеняет, и он одним махом рвет с прошлым. Но в ее случае процесс разочарования протекал медленно. Ее вера в Кубу опиралась на сложную систему рассуждений, оправдывающих реальность. Очень долго она не замечала никаких противоречий в тамошней идеологии, а любое свидетельство бесправия кубинцев толковала в положительном ключе, пользуясь богатым арсеналом заемных сентенций. «Статичная оценка фактов недопустима, факты необходимо видеть в динамике. Те, кто кричит о „правах человека“, сами еще не освободились от буржуазных привычек. Не существует демократической системы, лишенной недостатков. Революция все еще продолжается. Пропаганда — абсолютно закономерный метод для укрепления революционной дисциплины. Достижения революции куда важнее, чем наделение врагов революции свободой слова».
— Вероятно… — сказала она, — мне просто не хотелось уезжать.
— Что ж, — заметил раввин, — этот урок дался тебе тяжело!
Роза натянуто улыбнулась. Пусть ее прежняя вера и дискредитирована, но вспоминала она о ней с нежностью и насмешек не допускала. Слишком рано, подумала она, превращать историю крушения ее социалистических идеалов в поучительную байку.
— А иудаизм? — спросил раввин. — Как ты к этому пришла?
— Совершенно случайно. — И Роза рассказала, как однажды забрела в Ахават Израэль. — Я поняла, что это огромная часть моего наследия, которую я прежде игнорировала. И ощутила…
— Да? — ободряюще произнес раввин.
— Это были очень сильные ощущения: находиться среди своих соплеменников, сознавать, что принадлежишь к чему-то огромному… — Она осеклась, устыдившись затертости своих слов.
— Но это чудесно, Роза, — сказал раввин. — Чудесно! Уверен, не по случайности ты зашла в то утро в синагогу. То, что с тобой произошло, на иврите называется
Роза моргнула:
— Я не… А что вы подразумеваете под «действовать»?
— Ну как же. С тобой что-то происходит. Ты из нерелигиозной семьи, и ничто в твоей жизни до последнего времени не способствовало интересу к религиозной тематике. Напротив, тебя от этого настойчиво отвращали. И тем не менее ты ощутила искорку иудейства в своей душе, которая привела тебя в синагогу, а затем сюда, в Монси. Вот я и спрашиваю, что ты намерена делать с этой искрой?
— То есть… вы хотите знать, стану ли я соблюдать все обычаи? (В глазах раввина зажегся огонек.) Думаю, я пока не готова.
— Понимаю. А что, по-твоему, должно случиться, чтобы ты почувствовала себя готовой?
