слышала, а не то я тебя и на порог но пущу. Я не шучу.
– Хватит с меня! – рычу я потом на жену. – Чтоб я больше от нее ни слова про него не слышал. И про других детей тоже. Если она еще про кого-нибудь из них заикнется, я вышвырну ее за дверь. Так ей и скажи, не то я сам скажу.
– Я ей говорила. При тебе. Думаешь, мне это было легко?
«Сама знаешь, что я права, поэтому так и злишься», – самоуверенно возразила ей тогда сестра.
– Она просто хочет нам помочь, – покаянно продолжает жена. – Мне совестно, что я на нее накричала.
– Ничего она не хочет помочь. С чего ты взяла? Жаль, что она не переехала с твоей матерью в Аризону.
– У нее ведь здесь магазин.
Эта сестра – воплощение всего темного, неприглядного в характере моей жены, на что сама жена и смотреть не в силах, тотчас отшатывается, полная раскаяния. В ней воплощена некая изнанка и моей личности (эту изнанку я нередко обнаруживаю перед моими домашними и злорадно раскрываю перед самим собой в снах наяву), и в Дереке тоже, я ведь подчас не прочь снова стать бессловесным, беспомощным младенцем и всецело зависеть от родителей и старших братьев и сестер. (Только я вовсе не хочу, чтобы меня отправили в дом для престарелых.) Я теперь во всех окружающих узнаю себя самого. Даже в Кейгле. (Не в Грине. Грином я восхищаюсь. И не в Артуре Бэроне; оказывается, мне не так легко увидеть себя в тех, кто выше меня или человечески привлекательнее и достойнее. Только в тех, кто хуже меня.) Артур Бэрон ни разу не заговаривал со мной о Дереке. Энди Кейгл заговаривает часто, и я на него за это зол. (Однажды в воскресенье он без приглашения нагрянул к нам и пошел елейно и высокопарно толковать мне, что все это Божья воля, так я чуть его не убил. И готов был его лягнуть.) Я прихожу в ярость, когда кто-либо заговаривает со мной о Дереке (и каждого готов убить), и, однако, очень надеюсь, что скоро все на свете дружно, в один и тот же час скажут мне:
– Отдай малыша куда следует.
Только этого не случится.
Мне незачем опрашивать моих домашних и устраивать в семье голосование, чтобы выяснить, чего мы все хотим. Даже мой любимец, мой милый, добрый, чуткий мальчик, которого приводят в ужас все другие выходы, не совсем искренен, когда умоляет меня:
– Не отдавай его.
На самом деле он думает: «Пожалуйста, отдай».
«Только, пожалуйста, в один миг, раз – и нету, чтобы я не успел ничего увидать, сообразить и запомнить».
Кейгл позвонил с заправочной станции, соврал, что он в наших краях проездом и хотел бы на минутку к нам заскочить. Выглядел он скверно. Осунулся, под глазами от недосыпа синяки, криво, через силу улыбнулся.
– Ходят разные слухи, – признался он. – На этот раз я всерьез тревожусь. Вам кто-нибудь что-нибудь про меня говорил?
– Я слышал, вы опять ездили в Толидо.
– Со мной даже не говорят о конференции. Обычно в эту пору мне уже дают тему доклада.
– Может быть, тему еще не выбрали.
– Мне предстоит встреча с Горацием Уайтом. И с Артуром Бэроном тоже. Мне никогда не приходилось иметь дело с Уайтом.
– Может быть, у него есть какие-то новые идеи.
– Две на одного, – весело подмигивает мне Кейгл, едва моя жена повернулась и пошла обратно в дом.
– Черномазенькие?
Он не замечает иронии.
– Это не для меня. И не в Толидо. Там у меня неплохие знакомства. Вы бы как-нибудь составили мне компанию. Уж я позабочусь, чтоб вам не было скучно.
– Надо пригласить его остаться обедать? – спрашивает меня жена.
– Нет.
– У него такой несчастный вид.
– Он собирается ехать дальше.
– Да, мне уже все равно, – говорит Кейгл и проводит по губам тыльной стороной кисти, утирает рот. – Надоело заниматься все одним и тем же. А где ваши детишки? Я бы на них взглянул, да и поеду.
– Играют где-то в саду.
– А младший? У которого с головой неладно?
– Отдыхает. Ему надо отдыхать.
– Знаете, вам не следует казниться из-за этого ребенка, – говорит мне Кейгл, втискиваясь в свою машину. – Вот я не казнюсь из-за своей хромоты. На то была Божья воля.
– Ну ясно, Энди, – говорю я сквозь зубы и злобно усмехаюсь. – И насчет своей работы вы не тревожьтесь. Если вы ее потеряете, на то Божья воля.
– Эхе-хе, – невесело откликается он.
– Эхе-хе.
– Почему ты не оставил его обедать? – спрашивает жена.
– Не нужен он мне.
На все Божья воля.
Я получил место Кейгла.
– Ты сегодня виделся с Энди Кейглом, – говорит мне жена.
– Откуда ты знаешь?
– Ты прихрамываешь. У него что, стало хуже с ногой?
– Нет, почему ты думаешь?
– Он никогда так сильно не хромал. Ты чуть не падаешь.
Я выпрямляюсь, меняю скособоченную позу Кейгла на привычную свою – вяло прислоняюсь к перилам лестницы, ведущей на второй этаж.
– Нет. Он какой был, такой и есть.
Жена искоса смотрит на меня; помогая прислуге готовить обед, она опять выпила. Глаза у нее мутные, взгляд напряженный, терпеливый. (Не могу я смотреть ей в глаза.) Она чувствует, тут что-то кроется, и, поддаваясь любопытству, осторожно нащупывает почву.
– Тогда, наверно, ты долго с ним разговаривал.
– Меня перевели на его место.
– Вот как?
– Сегодня я получил повышение.
– Какое?
– На место Кейгла.
– Кейгла?
– Наконец-то все решилось.
– Так это и есть твоя новая работа?
– Поздравь меня.
– А ты знал, что тебя переведут на его место?
– Нет.
– Нет, знал.
– Только догадывался.
– Что с ним случилось?
– Ничего.
– А что с ним будет? Я ведь видела, какой он был.
– Его уволили.
– Господи!
