семи бочек горячего и перебежек от крыла к крылу, для чего приходилось подныривать под фюзеляж, изображая из себя Тулуз-Лотрека, я взобрался наверх, чтобы закрутить пробку. Сидя на корточках на крыле, я посмотрел в дальний конец поля и перестал дышать. С полдюжины фигур направлялись ко мне с удаления примерно в полмили. Пока я возился с насосом, они меня не видели, но после того, как я взобрался на крыло, пустились бежать. У каждого из них за спиной висела винтовка, и двигались они с напористостью охотников, приближающихся к цели.
Никогда в жизни не двигался я быстрее. Крышку на входное отверстие топливного бака я накрутил так быстро, что порезал руки. Потом спрыгнул с крыла и схватил насос с такой силой, что шланги позади меня надорвались и обрызгали бок самолета бензином. Закинув насос в самолет, я пробежал под ним не мешкая, на манер карлика, и впрыгнул на другое крыло. Эту крышку я завинтил еще быстрее, чем первую, и вскоре после этого был уже в самолете, дыша, как загнанная антилопа.
Рывком втянул шланги внутрь, чтобы можно было закрыть дверь, и меня обрызгало бензином. Наплевать. Дверь была закрыта. Не имея времени проверить продвижение тех шестерых, я не знал, насколько они успели приблизиться. Только из окна кабины увидел я, что они замедлили свое продвижение. Они не были бегунами, было очень жарко и влажно, а они несли на себе значительный вес. Выглядели они жалко, но останавливаться не собирались, и теперь были уже достаточно близко, чтобы я мог их рассмотреть.
Они все до одного были тощими и грязными, и все были перепоясаны патронташами. Выполняя последовательность действий со всевозможной быстротой, я запустил двигатели, и они завелись быстро и охотно, как это часто бывает с моторами в жару. Я раньше, чем следовало бы, полностью выдвинул заслонки и почувствовал, как содрогается металл.
Рев более чем пяти тысяч лошадиных сил звучал ободряюще. Я отпустил тормоза и покатился. Как только самолет двинулся, мои приятели стали размахивать руками. Потом, один за другим, опустились в позицию для стрельбы с колена и подняли винтовки.
Самолет был тяжело загружен и двигался по неровной поверхности, так что разбегался очень медленно. Колотя кулаком правой руки по центральной консоли, я вопил: «Давай! Давай! Давай!» – и еще до того, как они открыли стрельбу, начал пригибать голову, глядя вперед исподлобья.
Когда самолет начал набирать скорость, устремляясь прямо на них, я даже в утреннем солнце различил вспышки из дул. Поначалу все выстрелы били мимо, но потом они начали попадать. Когда пули попадали в фюзеляж, звук был такой, словно о стену шмякались сливы, а когда они ударяли в пропеллеры, то звенели, словно колокольчики. Я едва дышал.
Чем ближе я оказывался, тем успешнее велась стрельба. Каждый мой волосок вставал дыбом, бдительно наэлектризованный, когда в щитке то здесь, то там возникали дыры, мгновенно дублируясь в переборке у меня за спиной. Тридцать секунд, и я пронесусь над винтовками, но пока стрелки продолжали приближаться.
– О господи, – сказал я, стискивая зубы, когда увидел дыру, появившуюся прямо передо мной, после чего левая сторона щитка стала красной.
Я даже не мог поднести к голове руку, потому что именно в этот момент потянул ручку на себя и удерживал ее. Я оторвался от земли и пронесся над стрелявшими в меня так низко, что заставил их распластаться ничком, как тени на мостовой. Кровь красная, думал я, меж тем как она изливалась из меня, воспроизводя ритм сердцебиения, – чтобы нельзя было ее не заметить.
Поднимаясь на юго-восток, в сторону солнца, я обмотал голову рубашкой, удивляясь, что все еще жив. Я знал, что человек не ощущает по-настоящему серьезного ранения в голову, и был признателен тому обстоятельству, что рана моя саднила невыносимо. Пуля скользнула вдоль кости и процарапала канавку у меня в черепе, у меня там и по сей день сохраняется длинный шрам. Не странно ли, думал я, что те, кто в меня стрелял, и понятия не имели, что за груз был в моем самолете?
Но какая разница, я снова находился в воздухе, словно бы уже многие годы летал над малонаселенной местностью и все происходящее было в порядке вещей. От недавнего прошлого я был отсечен так, как только и может быть отсечен от него человек, летящий над Венесуэльским заливом и направляющийся в глубь континента столь огромного, что об него ломается лезвие времени. Врываясь в изрешеченное стекло, ветер свистел в самой странной гармонии, какую мне только доводилось слышать. Это звучало как нечто среднее между стеклянной гармоникой, жестяной свистулькой и хором «Ла Скала».
Всего десять лет назад я проделывал подобные вещи ежедневно, и хотя тогда я был удачливее, неудачливым я не был и теперь. И мне нравилось это, потому что было, наряду со всем прочим, прекрасным подтверждением того, что я не просто еще один Дикки Пайнхэнд.
Вскоре после того, как я достиг крейсерской высоты и пересек Венесуэльский залив, в небо поднялись два истребителя, чтобы меня поприветствовать.
– Пункт назначения? – спросил тот, что был слева.
– Абадан.
– Где будете дозаправляться?
– В Ресифи.
– Откуда стартовали?
– Из Лос-Анджелеса.
– Какой у вас груз?
– Лечу пустым, – солгал я. – Обратно возьму на борт человекообразную обезьяну, двух страусов и боа-констриктора.
Хотя это заставило его на какое-то время замолчать, я заметил, что он не отрывает от меня взгляда.
– Что это у вас на голове? – спросил он.
– Рубашка, – ответил я. – На мне нет рубашки, потому что я обмотал ею голову.
– Зачем?
– Управление обогревом испортилось. Здесь очень жарко. Я намочил рубашку водой. У вас льда не найдется?
Прежде чем устремиться вниз, они сказали, что раздобудут льда, сколько сумеют. Двое молодых людей в реактивных истребителях – и я, более чем пожилой, с рубашкой, обмотанной вокруг головы, в потрепанном самолете. Им не хотелось со мной возиться. Они мною пренебрегли. Не знаю, следовали или нет они своему уставу, потому что не знаю, чего требует их устав, но вскоре я остался один, высоко над бассейном Амазонки.
Амазонка имеет многие свойства моря. Она кажется нескончаемой, а облака над ней, подобно облакам над морем, свободны от человеческого наблюдения. Мне представляется, что облака над Чикаго, дельтой Миссисипи или Улан-Батором ведут себя примерно и очень сдержанны. Во всяком случае, так они выглядят. Но над океаном, вдали от морских путей, они собираются в огромные колонны, заполняющие небо на тысячи квадратных миль, поднимаясь так высоко и с такой величавостью, что в простоте можно было бы подумать, будто именно здесь они сочетаются браком и умирают. Вот и облака над Амазонкой тоже морские, хотя море им досталось зеленое.
Сначала реки были чистыми, но потом приобрели цвет кофе с молоком. Я обнаружил, что скорость течения воды почти соизмерима здесь с подъемом почвы. Зачем было рекам прокладывать себе русла, если они просто могли беспорядочно растекаться по джунглям? Если в Андах выпадет больше снега, чем обычно, то трепещущие зеленые леса насквозь пропитаются моим наименее любимым напитком. По одной только этой причине я не стал бы жить на Амазонке, а есть и другие причины, например насекомые.
Глядя вниз, я думал обо всех животных в выброшенной из времени вечности, простирающейся под сенью этих деревьев, и об их нерушимой связи со всем, что можно почувствовать, и со многим из того, чего почувствовать нельзя. Ребенком я видел животных в зарослях леса, тяжело дышащих, прислушивающихся, принюхивающихся, фокусирующих свои мощные глаза на тысяче вещей без разбора, пока в подоплеке их не проявится либо угроза, либо соблазн. Я завидовал миллиардам неразумных существ подо мной, за исключением того факта, что пить им всегда придется из огромных кофейных рек.
Благополучно приземлившись у поселка Боа-Эсперанса, остаток дня и вечер я потратил на дозаправку, быстро поел, а потом улегся спать возле двери в грузовой отсек. Спал я с пистолетом под
