которые я знал и любил, и у нас не было ни одного убитого, и мы старались причинить городу как можно меньше вреда. На площади Звезды я взял в плен дворецкого Эльзы Максуэлл. Это была очень сложная операция. На него донесли, будто он японский снайпер и застрелил несколько парижан. Такого мы еще не слыхали! Вот мы и послали трех солдат на крышу, где он прятался, но он оказался безобидным парнишкой из Индокитая.
— Я начинаю понемножку понимать. Но как все это обидно!
— Всегда обидно, еще как обидно! Но в нашем ремесле нельзя ничего принимать близко к сердцу.
— Ты думаешь, что во времена кондотьеров было то же самое?
— Уверен, что еще хуже.
— Но рука у тебя ранена честно?
— Да. В самом что ни на есть честном бою. На каменистой, голой, как плешь, высоте.
— Пожалуйста, дай мне ее потрогать, — сказала она.
— Только поосторожнее с ладонью, — сказал полковник. — Она пробита, и рана нет-нет да и открывается.
— Тебе надо писать, — сказала девушка. — Я говорю серьезно. Люди должны обо всем этом знать.
— Нет, — возразил полковник. — У меня нет таланта, и я знаю слишком много. Любой враль почти всегда пишет убедительнее очевидца.
— Но писали же другие военные!
— Да. Мориц Саксонский. Фридрих Великий. Су Цинь.
— А в наше время?
— Ты, не задумываясь, сказала 'в наше'. Но мне это нравится.
— Ведь многие из нынешних военных пишут!
— Пишут. Ну а ты их читаешь?
— Нет. Я читаю главным образом классиков и скандальную хронику в иллюстрированных журналах. И твои письма.
— Ты бы их сожгла, — сказал полковник. — Они ни к черту не годятся.
— Пожалуйста, не будь таким грубым.
— Не буду. Что бы тебе рассказать поинтереснее?
— Расскажи, как ты был генералом.
— Ах, об этом. — Он сделал Gran Maestro знак принести шампанское. Это был редерер сорок второго года, который он любил. — Если ты занимаешь генеральскую должность, ты живешь в прицепном фургоне, и твой начальник штаба живет в таком же фургоне, и у тебя есть выпивка, когда у других ее нет. Твои начальники отделов живут на КП. Я бы мог о них рассказать, но тебе будет скучно. Я бы мог рассказать о начальниках первого, второго, третьего, четвертого и пятого отделов, но у немцев был и шестой. Боюсь только, что тебе будет скучно… Если ты генерал, у тебя есть карта под плексигласом и на ней — три полка из трех батальонов каждый. Все это нанесено на карту цветным карандашом. На карте указаны разграничительные линии, чтобы батальоны не лезли куда попало и не перестреляли друг друга. Каждый батальон состоит из пяти рот. Все батальоны должны быть хорошими, но и среди них есть хорошие, а есть и похуже. Кроме того, у тебя есть дивизионная артиллерия, танковый батальон и целая гора запчастей. Вся твоя жизнь сводится к координатам на карте.
Он помолчал, пока Gran Maestro разливал редерер сорок второго года.
— Из корпуса, из cuerpo d'Armata, — перевел он, и в голосе его зазвучала неприязнь, — дают указания, что делать, а ты решаешь, как это сделать. Диктуешь приказы писарю, а чаще отдаешь их по телефону. Вынимаешь душу из людей, которых ты уважаешь, заставляя их делать заведомо невозможное, потому что приказ есть приказ. Ломаешь себе голову, ложишься бог знает когда, а встаешь чуть свет.
— И ты об этом не напишешь? Даже чтобы доставить мне удовольствие?
— Нет, — сказал полковник. — Книги о войне обычно пишут нервные юноши, они чуть-чуть свихнулись и сохранили свежесть воспоминаний о первом дне боев или о первых трех или четырех таких днях. Это неплохие книги, но тому, кто там был, они кажутся скучными. Другие пишут, чтобы поживиться на войне, которой они и не нюхали, — те, что удрали в тыл, чтобы поскорее сообщить новости с фронта. И не такие уж это были новости. Профессиональные писатели пристроились на службе в тылу и писали о боях, в которых ничего не смыслили, так, словно видели их своими глазами. Не знаю, как назвать такой грех! Вот и какой-то лощеный моряк в звании капитана, который даже шлюпкой не смог бы командовать, написал про тайную подоплеку поистине Великой войны. Рано или поздно каждый выпустит свою книгу. Может, нам когда-нибудь перепадет и хорошая. Но я, дочка, книг не пишу.
Он сделал Gran Maestro знак налить бокалы.
— Gran Maestro, — спросил он, — вы любите воевать?
— Нет.
— Но ведь мы воевали?
— Да. Слишком много.
— А как у вас со здоровьем?
— Великолепно, если не считать язвы, ну и сердце чуть-чуть пошаливает.
— Не может быть, — сказал полковник и почувствовал, как забилось его сердце, у него даже перехватило дыхание. — Вы мне говорили только про язву.
— Ну вот, а теперь вы знаете. — Gran Maestro не закончил фразы и улыбнулся широкой, ясной улыбкой, озарившей его лицо, как луч солнца.
— Сколько у вас было приступов?
Gran Maestro поднял два пальца, как человек, который сигнализирует на скачках своему букмекеру и ждет ответного кивка, скрепляющего сделку.
— Я вас обскакал, — сказал полковник. — Но довольно ныть! Подлейте лучше донне Ренате этого превосходного вина.
— Ты не говорил мне, что у тебя они были опять, — сказала девушка. — Ты от меня это скрыл.
— С тех пор, как мы в последний раз виделись, ничего больше не было.
— А ты не думаешь, что это из-за меня? Не то я приеду к тебе, и останусь с тобой, и буду о тебе заботиться.
— Это всего-навсего мышца, — сказал полковник. — Но видишь ли, это главная мышца. Она работает, как хорошо налаженная машина. И беда в том, что, когда она сдает, ее не пошлешь в гарантийный ремонт. А когда она остановится, ты этого даже не узнаешь. Умрешь — и все.
— Пожалуйста, не надо об этом.
— Ты сама меня спросила, — сказал полковник.
— А у этого рябого с потешным лицом, у него таких вещей не бывает?
— Конечно, нет, — сказал полковник. — Если он посредственный писатель, он будет жить вечно.
— Почем ты знаешь? Ты ведь не писатель.
— Бог миловал, я не писатель. Но кое-что читал. У нас, пока мы не женаты, на чтение остается уйма времени. Может, и не столько, сколько у моряков торгового флота. Ho все же достаточно. Я могу отличить одного писателя от другого, и уж ты мне поверь: посредственному писателю суждена долгая жизнь. Им всем надо назначить пенсию по старости.
— Давай не будем об этом говорить — слишком мне это горько, расскажи лучше какую-нибудь историю.
— Я могу рассказать тебе сотню всяких историй. Ничего не выдумывая.
— Расскажи хотя бы одну. Потом мы допьем вино и поедем кататься.
— А тебе не будет холодно? — спросил полковник.
— Конечно, нет.
— Что бы тебе рассказать? Тем, кто не воевал, скучно слушать про войну. Разве что какие-нибудь небылицы.
— Я бы хотела знать, как вы брали Париж.
— Почему? Ты вспомнила, что я тебе говорил, будто ты похожа на Марию-Антуанетту по дороге на казнь?
— Нет. Я, правда, была польщена и знаю, что в профиль мы немножко похожи. Но меня никогда не
