везли в тележке на казнь, и я хочу, чтобы ты мне рассказал о Париже. Когда любишь и он для тебя герой, всегда интересно слушать, где он был и что делал.
— Пожалуйста, повернись в профиль, — сказал полковник, — и я все тебе расскажу. Gran Maestro, в этой несчастной бутылке еще что-нибудь осталось?
— Нет, — ответил Gran Maestro.
— Тогда дайте другую.
— Я ее уже заморозил.
— Отлично. Несите ее сюда. Итак, дочка, мы отделались от колонны генерала Леклерка в Кламаре. Они пошли на Монруж и Пор-д'Орлеан, а мы двинулись прямо на Ба-Медон и захватили мост в Пор-де-Сен-Клу. Это не слишком подробно, тебе не скучно?
— Ничуть.
— Жаль, что нету карты.
— Дальше.
— Мы захватили мост и предмостные укрепления на той стороне реки, сбросив в Сену немцев, оборонявших мост, — и живых и мертвых. — Он помолчал. — Да, мост они нам просто подарили. Его надо было взорвать. Немцев сбросили в Сену. Но, кажется, там были одни писари.
— Дальше.
— На следующее утро нам сообщили, что немцы укрепились в ряде мест, стянули на Мон-Валерьен артиллерию, а по улицам шныряют танки. Кое-что тут было правдой. К тому же нам приказали не торопиться, так как город полагалось взять генералу Леклерку. Я послушался приказа и стал продвигаться как можно медленнее.
— А как это делается?
— Откладываешь атаку часика на два и потягиваешь шампанское, кто бы тебе его ни подносил — патриоты, коллаборационисты или просто болельщики.
— Но неужели там не было ничего потрясающего или величественного, как пишут в книгах?
— Конечно, было. Сам город. Народ был вне себя от счастья. Старые генералы расхаживали по улицам в изъеденных молью мундирах. Да мы и сами радовались, что нам не пришлось драться.
— Неужели вам совсем не пришлось драться?
— Всего три раза. Да и то не по-настоящему.
— Всего три раза, чтобы взять такой город?
— Дочка, мы двенадцать раз вступали в бой от Рамбуйе до Парижа. Но настоящих боев было только два. В Тус-сю-ле-Нобль и в Лебюке. Остальное было просто приправой. Мне, в общем, и не надо было драться, если не считать этих двух стычек.
— Расскажи, как дерутся.
— Скажи, что ты меня любишь.
— Я люблю тебя, — сказала девушка. — Если хочешь, можешь напечатать об этом в 'Gazzetino'. Я люблю твое жесткое, сухое тело и твои странные глаза — я их боюсь, когда они злеют. Я люблю твою руку и все твои раны.
— Теперь и я должен сказать тебе что-нибудь очень хорошее. Во-первых, я люблю тебя.
— А почему бы тебе не купить хорошего стекла? — спросила вдруг девушка. — Мы можем вместе съездить в Мурано.
— Я ничего не понимаю в стекле.
— Я могу тебя научить. Вот было бы весело!
— В нашей бродячей жизни не обзаводятся венецианским стеклом.
— Ну а когда ты выйдешь в отставку и поселишься здесь?
— Тогда и купим.
— Я бы хотела, чтобы это было сегодня.
— Я тоже, но сегодня это сегодня, а завтра я поеду на охоту за утками.
— А мне можно поехать с тобой на охоту?
— Если Альварито тебя пригласит.
— Я могу заставить его меня пригласить.
— Сомневаюсь.
— Невежливо сомневаться в том, что говорит твоя дочка, она уже слишком взрослая, чтобы лгать.
— Ладно, дочка. Беру свои слова обратно.
— Спасибо. За это я не поеду и не буду вам мешать. Я останусь в Венеции и пойду к мессе с мамой, и ее теткой, с моей теткой, а потом навещу своих бедняков. Я ведь единственная дочь, и у меня много обязанностей.
— Меня всегда интересовало: что делаешь ты целый день?
— Вот это я и делаю. А потом попрошу горничную помыть мне голову и сделать маникюр.
— Но ведь будет воскресенье.
— Тогда я займусь этим в понедельник. А в воскресенье прочту все иллюстрированные журналы, и самые неприличные тоже.
— Может, там будет фотография мисс Бергман. Ты все еще хочешь быть на нее похожа?
— Уже нет, — сказала девушка. — Я хочу быть похожа на самое себя, только много, много лучше, и я хочу, чтобы ты меня любил. И еще, — добавила она вдруг, глядя на него прямо и не таясь, — я хочу быть такой, как ты. Можно мне сегодня быть такой, как ты?
— Конечно. И спасибо, что ты больше не просишь рассказывать про войну.
— Ну, ты должен мне потом рассказать!
— Должен? — переспросил полковник, и в его странных глазах сверкнула такая жестокая решимость, словно неприятельский танк навел на него жерло своей пушки.
— Ты, дочка, кажется, сказала 'должен'?
— Да. Но не в том смысле. А если я не так сказала, прости. Я хотела сказать — пожалуйста, расскажи мне попозже еще какую-нибудь настоящую историю про войну. И объясни мне, пожалуйста, то, чего я не понимаю.
— Можешь говорить 'должен', дочка. Черт с ним! Он улыбнулся, и глаза его опять подобрели, хотя — он это знал и сам — они никогда не бывали совсем добрыми. Но тут уж ничего не поделаешь, он и так старался быть поласковей со своей последней, настоящей и единственной любовью.
— Честное слово, дочка, я не возражаю. Право же, нет. Я знаю, что такое отдавать приказы, и в твои годы сам это любил.
— Но я вовсе не хочу приказывать, — сказала девушка. Хоть она и приняла решение не плакать, в глазах у нее стояли слезы. — Я хочу тебе подчиняться.
— Знаю. Но и приказывать тебе тоже хочется. В этом нет ничего дурного. Такие, как мы, без этого не могут.
— Спасибо за 'такие, как мы'.
— Мне это было совсем нетрудно… — сказал полковник. И добавил: — Дочка.
В эту минуту к их столику подошел портье.
— Извините, — обратился он к полковнику. — Там пришел какой-то человек — кажется, ваш слуга, сударыня, — с довольно большим пакетом для полковника. Оставить пакет в камере хранения или послать наверх, к вам в номер?
— Ко мне в номер, — сказал полковник.
— Пожалуйста, давай посмотрим здесь, — попросила девушка. — Нам ведь все равно, что скажут другие?
— Разверните его и принесите сюда.
— Слушаюсь.
— А потом отнесите поосторожней ко мне и запакуйте как следует к двенадцати часам завтрашнего дня. Я возьму его с собой.
— Слушаюсь, полковник.
— Тебе хочется на него посмотреть? — спросила девушка.
— Очень, — ответил полковник. — Gran Maestro, пожалуйста, еще бутылку редерера и, прошу вас,
