— А что такое 'прощай'?
— Не знаю, — сказал полковник. — Но думаю, что это одно из тех слов, которые каждый толкует по- своему.
— Попробую и я.
— Ты не очень расстраивайся, дочка, слышишь?
— Хорошо, — сказала девушка. — Хотя в нашей машине и нет амортизаторов.
— Тележка, в которой возили на эшафот, — самая подходящая для тебя машина. С того дня, как ты меня узнала.
— Неужели ты не можешь быть добрее хоть сейчас?
— Видно, нет. Но я все время старался.
— Постарайся еще. Это все, что нам остается.
— Конечно, постараюсь.
И они тесно прижались друг к другу и поцеловались, а потом полковник повел девушку по дорожке, усыпанной гравием, и вниз по каменным ступеням.
— Возьми лодку получше. Зачем тебе эта рухлядь с испорченным мотором?
— Я поеду на этой рухляди, если ты не рассердишься.
— Рассержусь? — спросил полковник. — Нет, я не рассержусь. Я только отдаю приказы и выполняю приказы. Но не сержусь. Прощай, дорогая, прощай, чудо мое.
— Прощай, — сказала она.
ГЛАВА 40
Он сидел в дубовой бочке, врытой в дно лагуны, — в Ненето из таких бочек стреляют охотники. Это укрытие, где стрелок прячется от тех, кого хочет застрелить, в данном случае — от уток.
Ехали сюда весело: сначала встретились в гараже, а потом приятно провели вечер и вкусно поели, — ужин готовили на открытом очаге в старинной кухне. На заднем сиденье уместилось еще три охотника. Даже те, кто не любил врать, не могли удержаться от преувеличений, а уж вруны превзошли самих себя.
'Самозабвенный враль, — думал полковник, — прекрасен, как цветущая яблоня или вишня. Зачем их обескураживать, — думал он, — разве что они переврут координаты'.
Полковник всю жизнь коллекционировал врунов, как другие коллекционируют почтовые марки. Правда, он их нe раскладывал по сериям и особенно не берег. Он просто радовался, слушая, как они врут, если только, конечно, оно не мешало делу. Вчера вечером, после того как все угостились граппой, вранья было хоть отбавляй, но оно было безвредное, и полковник слушал с удовольствием.
'В комнате было дымно от древесного угля, нет, в очаге, кажется, жгли поленья, — подумал он. — Во всяком случае, враль врет лучше всего, когда в комнате пахнет дымком или после захода солнца'.
Он сам два раза чуть было не соврал, но сдержался и только слегка преувеличил. 'Будем верить, что только преувеличил', — подумал он.
А вот теперь кругом расстилается замерзшая лагуна, и охота, кажется, пойдет прахом. Но он зря отчаивается.
Вдруг, неизвестно откуда, появились две шилохвостки, одна ринулась наискось вниз так быстро, как не сумел бы спикировать ни один самолет, и полковник, услышав шум крыльев, вскинул ружье и убил селезня. Тот ударился о лед с такой силой, с какой может удариться только птица, но, прежде чем он упал, полковник убил его самку, которая быстро уходила вверх, вытянув длинную шею.
Утка упала рядом с селезнем.
'Это же убийство, — думал полковник. — А что в наши дни не убийство? Да, малый, ты еще мастер стрелять! Хорош малый! Ах ты, старый калека! Но гляди, вон они летят'.
Это были свистухи; сначала они казались прозрачным облаком, которое затвердело, вытянулось и словно растворилось. Потом облачко затвердело снова, и сидевшая на льду утка-предательница стала его подманивать.
'Дай им повернуть еще разок, — сказал себе полковник. — Пригни пониже голову и даже бровью не смей шевельнуть. Они сейчас прилетят'.
И они прилетели — на голос предательства.
Они разом сложили крылья для посадки, как опускают закрылки у самолетов. Но увидели под ногами лед и взмыли ввысь.
Охотник — уже не полковник, а кто-то другой — поднялся в одной из бочек и подстрелил двух свистух. Они шлепнулись на лед почти так же грузно, как большие утки.
'Хватит нам и двух из одного выводка, — сказал полковник. — А может, у них не выводок, а племя? Как по-твоему?'
Полковник услышал выстрел за спиной, где, как он знал, не было ни одной бочки; повернув голову, он поглядел через замерзшую лагуну на дальний, поросший осокой берег.
'Вот и конец охоте', — подумал он.
Низко летевшая стайка взвилась в небо; казалось, утки стоят на хвостах, так круто они поднимались.
Полковник увидел, как одна утка упала, и тут же услышал еще выстрел.
Это сердитый лодочник стрелял по уткам, которые должны были достаться полковнику.
'Да как же он смеет?' — подумал полковник.
Ему дано охотничье ружье, чтобы добивать подранков, если собака не может их достать и они пытаются уйти. Стрелять по уткам, летящим на бочку, по законам охоты — преступление.
Лодочник был слишком далеко, чтобы его можно было окликнуть. Поэтому полковник дал по нему два выстрела.
'Дробь до него не долетит, — думал полковник, — а он, по крайней мере, поймет, что я все знаю. Но какого дьявола ему нужно? Да еще на такой первоклассной охоте? Никогда не видел, чтобы охота на уток шла так гладко и была так превосходно устроена; никогда не стрелял с таким удовольствием, как сегодня. Какая муха укусила этого сукина сына?'
Он знал, как ему вредно злиться. Поэтому он принял две таблетки и запил их глотком джина из фляжки — воды у него не было.
Он знал, что и джин ему вреден, и подумал: 'Мне вредно все, кроме покоя и самой легкой гимнастики. Вот именно, брат, покоя и самой легкой гимнастики. По-твоему, это легкая гимнастика?'
'Ах ты, чудо мое, — сказал он. — Как бы я хотел, чтобы ты была здесь, мы сидели бы с тобой рядом в бочке на двоих и могли бы касаться друг друга спиной или плечом. Я бы поглядел на тебя и, пуская пыль в глаза, метко подстрелил высоко летящую утку, так, чтобы она упала прямо в бочку, конечно, не задев тебя. А ну-ка, попытаюсь попасть хотя бы в одну', — сказал он себе, услышав шелест крыльев. Полковник встал, повернулся, заметил одиноко летевшего селезня — красивого, с длинной шеей; быстрые взмахи крыльев уносили его прямо в море. Он вырисовывался в небе четко и ясно на фоне дальних гор. Полковник высоко вскинул мушку, прицелился и выстрелил.
Селезень упал как раз за бочкой и, ударившись, пробил корку льда. Это был тот лед, который они ломали, расставляя чучела, но воду чуть-чуть затянуло снова. Подсадная утка поглядела на ледащего селезня, переминаясь с ноги на ногу.
— Ты никогда его раньше не видела, — сказал ей полковник. — По-моему, ты даже не видела, как он прилетел. А если и видела, ничего ему не сказала.
Селезень ударился головой, и теперь голова была в воде. Полковник видел красивое зимнее оперение на его грудке и крыльях.
'Я хотел бы подарить ей наряд из птичьих перьев вроде тех, какими в древней Мексике украшали своих богов, — думал он. — Но всех этих уток, наверно, отошлют на рынок, да и кто здесь сумеет содрать с птицы шкурку и выдубить ее? А как бы это было красиво: перья дикого селезня пошли бы на спину, серой утки — на грудь, с двумя полосами из перьев чирка сверху вниз. Вот был бы наряд! Ей бы, наверно, понравилось.
