— Ты прав, — говорит доктор Джерард. — Что-то я разговорился. — Он прижимает руки к груди. — Видите ли, девочки, я пришел сюда познакомиться с вами. Я так много о вас слышал, что просто умираю от желания с вами поговорить, если вы не против.
— Что вы о нас слышали? — спрашивает Скотти.
Доктор подпирает щеку кулаком и продолжает говорить спокойным, обыкновенным голосом:
— Например, что ты любишь океан, музыку и что ты удивительная и талантливая девочка.
Скотти задумывается.
— А еще я слышал, что твоей маме стало хуже, что она умирает.
Девочки смотрят на меня, а я смотрю на доктора Джонстона. Все так, все правда, но мне не по себе от этих слов. Можно ли сформулировать точнее?
— Тебе, конечно, сейчас тяжело, — говорит доктор. — Вот я и пришел познакомиться с тобой и сказать, что, если ты захочешь со мной поговорить, я с большим удовольствием помогу тебе разобраться в настоящем, отбросив наши дурацкие защитные механизмы. Я хотел бы помочь тебе пережить это трудное время, хотел бы помочь тебе жить. Не просто жить дальше, а двигаться вперед.
— О’кей, — говорит доктор Джонстон. — Спасибо, доктор Джерард.
Скотти протягивает ему осьминога. Он вновь пожимает ей руку:
— Спасибо.
В дверях доктор Джерард оборачивается и машет рукой Алекс, которая молча смотрит на него, явно считая чем-то вроде осьминога — существом без скелета и без мозгов:
— Что это было? — спрашивает она, когда за доктором закрывается дверь.
Доктор Джонстон смотрит на нас виновато, но не может признать неудачу. Он не может осуждать коллегу.
— Ну да, доктор Джерард любит поговорить.
— Точно. Познания из жизни головоногих, достойные ученой степени, — говорит Сид. — Ему бы на фестивале в Вудстоке выступать, ей-богу.
— Да-да, — говорит доктор Джонстон и оглядывается в поисках стула. Он колеблется, но я киваю, и он садится. — Как дела?
Алекс сидит на краю постели. У Джоани в лице ни кровинки, губы сухие и бледные. Она дышит неровно, словно ей снится страшный сон. Сейчас она похожа на старуху. Я притягиваю к себе Скотти, надеясь, что она меня простила за то, как я подвел ее к Джоани. Скотти прижимается ко мне.
— Когда он беседует с пациентом один на один, он совсем другой, — говорит доктор Джонстон. — Это была вступительная речь. Не обращайте внимания.
— А мне он понравился, — говорит Скотти.
— Вот и хорошо. — Я провожу руками по ее плечам. — Мы назначим день, когда вы с ним побеседуете, согласна?
Я бросаю взгляд на Сида и Алекс, давая им понять, чтобы молчали.
— Ну ладно, — говорит доктор Джонстон. — А теперь и я хочу с вами поговорить. Если у вас есть вопросы, спрашивайте, я отвечу.
Я чувствую, что Скотти учащенно задышала.
— Мама в самом деле умрет? — спрашивает она.
К моему удивлению, доктор Джонстон спокойно отвечает:
— Да. Мы делаем в точности то, о чем просила твоя мама. Мы прекращаем поддерживать в ней жизнь искусственно. — Он смотрит на Джоани и как будто о чем-то раздумывает. — Мы сделали все, что было в наших силах, но оказалось, что пострадали самые важные жизненные органы. Они отказывают. Или уже отказали.
Доктор смотрит на меня, ожидая одобрения. Я не знаю, что сказать.
— Я и еще один врач пришли к выводу, что она находится в состоянии запредельной комы[49]. С того момента, как мы поставили этот диагноз, вступает в силу ее завещание о жизни, где она просит прекратить любое лечение и не продлевать ей жизнь с помощью каких бы то ни было искусственных средств.
— Так будет лучше, Скотти, — говорит Алекс. — Для нее лучше.
— Я знаю, — отвечает Скотти. — Я все знаю. — Я чувствую, как напряглось ее тело под моей рукой. — У нее отказал мозг.
— Скотти, я хочу, чтобы ты поняла, — говорит доктор Джонстон. — И ты, Алекс. Речь не о том, что мы не хотим помогать вашей маме, речь о том, что мы не в силах ей помочь. Моя работа — лечить людей, но вашу маму уже не вылечить.
— Вы все поняли? — спрашиваю я дочерей.
— Да, — отвечает Алекс.
— Да, — отвечает Скотти.
— Она не хотела, чтобы мы поддерживали в ней жизнь в таком состоянии. Даже если бы она вышла из комы, что маловероятно…
— …то превратилась бы в растение, — говорит Скотти.
— Ей не нужна такая жизнь, — говорю я.
— Я все это знаю!
— Сейчас ваша мама получает большие дозы морфина, так что она не чувствует боли, но больше мы ничем не можем помочь.
— Еще вопросы есть?
Алекс качает головой.
— А что будет с ее телом? — спрашивает Скотти.
Доктор Джонстон кивает мне, и я понимаю, что на этот вопрос должен ответить я. Я крепко обнимаю Скотти за плечи. Как сказать ей, что тело ее матери будет кремировано и превратится в серый пепел? Что когда-нибудь и с нами произойдет то же самое?
— Мы развеем ее пепел над океаном, — говорю я.
Скотти на секунду задерживает дыхание.
— Мама когда умрет? — спрашивает она.
Доктор едва не пускается в длинные рассуждения, но вовремя останавливается.
— Сейчас третий день с тех пор, как мы отключили ее от аппаратуры. Боюсь, скоро. Но у вас еще есть время побыть с ней.
Мы смотрим на Джоани.
— Одни прощаются и уезжают из больницы, — говорит доктор Джонстон. — Другие остаются до самого конца.
— А мы как? — спрашивает Скотти.
— Как хотите, — отвечаю я. — Решайте сами.
Доктор встает:
— Если у вас появятся еще вопросы, пожалуйста, дайте мне знать.
Я замечаю у него на халате небольшое пятно. Это не кровь, а жирное пятно, может быть от арахисового масла. Я представляю себе, как он сидит в кафетерии больницы и ест сэндвич: горячие маисовые лепешки с арахисовым маслом и вареньем, — и почему-то это действует на меня успокаивающе. Джоани любила намазывать горячие маисовые лепешки арахисовым маслом; она говорила, что это ее любимая еда. Как бы мне хотелось, чтобы сейчас она могла что-нибудь съесть. Чтобы она заказала последний роскошный обед, как смертник накануне казни. Пончики маласадас, ледяная стружка, гавайская тарелка, тунец на гриле от Базза, свиные отбивные от Хоку с киаве, териякибургер и мороженое «Дримсикл-шейк». Она любила все это.
— Спасибо, Сэм, — говорю я.
— Мне очень жаль, — говорит он, и я вижу, что ему искренне жаль и что для него это не просто чужое горе.
Я и забыл, что для врача смерть означает, что он проиграл. Он не справился. Доктор Джонстон подвел Джоани и подвел нас.
