голосов. Со страхом подумав, что от наших криков мертвые могут встать из могил, я поспешил выбраться на дорожку. Мы все трое встретились около большого надгробия, на котором были безжалостно сбиты древнееврейские буквы, а внизу было написано по-русски: Авербах Исаак, 1903–1913. Тут лежал человек, о котором я никогда ничего не узнаю; его жизнь полностью поглощена смертью. Вот так-то. Щеки Юлианы пылали от волнения, капля пота упала с виска и покатилась дальше, вниз по скуле. Она улыбнулась мне — я еле сдержался, чтобы не поцеловать ее, эти теплые живые губы, эти потемневшие глаза, это бледное лицо. „Это же я, — мелькнула мысль. — Эта женщина — я“. Где-то наверху, над кронами деревьев, громыхнуло — собиралась гроза. Рора сфотографировал Юлиану, потом меня, а потом — нас вдвоем.
Мы долго искали выход. Взмокшие от пота волосы Роры прилипли к затылку, на спине расплывалось темное пятно — чем ближе мы подходили к воротам, тем оно становилось больше. И я опять подумал: „Это — тоже я“. Эта настырная мысль неотвязно крутилась в голове, никак не получалось додумать ее до конца, поточнее сформулировать. Юлиана шла за мной по пятам, я слышал ее слегка учащенное дыхание. Она была — я; Рора был — я; а потом, наткнувшись на спящего на скамейке служителя — рот открыт, так что виден частокол гнилых зубов, рука засунута под ремень штанов, — я подумал, что и он — тоже я. Единственный, кто не был мною, — это я сам.
Я буквально вылетел с кладбища; за воротами стояла все та же машина, только теперь пустая; стали видны сиденья из кожзаменителя, все в прожженных сигаретами дырочках. Мы спускались вниз по улице, мимо домов — прежде я их не заметил, — от- куда нас злобно облаивали собаки, мимо парка, где качались на качелях и съезжали с горки дети, которых раньше там не было.
— Скажите мне, Юлиана, — начал я, представляя, как беру ее руку в свои, — скажите, что в этом мире важнее — жизнь или смерть?
Рора посмотрел на меня с понимающей улыбкой, но для меня осталось загадкой, что именно он понял.
— Странный вопрос, — сказала она. — Что вы имеете в виду?
— Этот мир устроен для живых или для мертвых? Как вы думаете, на земле больше мертвых, чем живых?
— Почему вас это так волнует?
Она посмотрела на Рору, тот покачал головой. Я понял, что оба встревожились — их объединила боязнь, не спятил ли я. У меня на родине смерть — на государственном флаге.
— Если мертвых больше, чем живых, получается, смерть в этом мире важнее, и тогда возникает вопрос: как нам быть со смертью? Кто будет помнить всех умерших?
Юлиана задумалась, почесывая голову. Наступит день, когда она умрет, и Рора, и я тоже. Они — это я. Мы жили одной жизнью — значит, и умрем одной смертью. Мы такие же, как все, потому что нет таких, как мы.
— Я думаю, что жизнь важнее, — сказала Юлиана. — Думаю, жизнь важнее, чем смерть. Те, кто умерли, живут в памяти живых. А для живущих главное жизнь, а не смерть. Когда умираешь, ничего не происходит. Смерть — это ничто.
Мэри всегда считала, что я мрачноват; за время путешествия я еще больше помрачнел. С этим тяжким грузом я мог бы остаться здесь навсегда. Мы с Юлианой провели бы вместе остаток своих дней в печали, питаясь чем бог пошлет, дожидаясь, пока наступит это самое ничто. Я гладил бы ее волосы тяжелой рукой; писал книгу и читал Юлиане страницу за страницей, не спеша; перед тем как заснуть тяжелым сном, целовал бы ее в ямочку на щеке.
В бездонном чреве небес опять заурчало и загрохотало. Едва мы спустились с холма, как начали падать первые крупные капли дождя; через секунду полило как из ведра. Рора с Юлианой кинулись к веранде ресторана на другом конце площади, а я по-философски рассудил, что торопиться незачем. Перепрыгивая через быстро разливающиеся лужи, они перебежали улицу, чуть не попав под автобус и под трамвай; потом спрятались под навесом веранды — мне почудилось, что они держатся за руки. Когда, наконец, промокший до нитки, я доплелся до веранды, Юлианы там не было — она отлучилась в туалет, а Рора тщательно протирал линзы. Кроме нас в ресторане никого не было, ни официантов, ни мэтра. Хляби небесные разверзлись; по улицам текли библейские потоки; с крыши веранды хлестали струи воды; по потемневшей улице текли бурные потоки. Юлиана вернулась и встала рядом с нами на веранде, меланхолично и спокойно наблюдая за ливнем, словно была заранее к нему готова. Я представил, как подойду к ней, положу ей руку на шею… Но, конечно, остался стоять, где стоял. Вспоминал анекдот, который мне однажды рассказал Рора: „Муйо уехал из Сараева в Америку, в Чикаго. Регулярно писал Сулейо письма, уговаривая приехать, но Сулейо все отнекивался, не хотел бросать друзей и могилы предков. В конце концов, несколько лет спустя, Муйо его уговорил, и вот Сулейо летит через океан; Муйо встречает его в огромном“ кадиллаке» в аэропорту и везет в центр города. Там Муйо показывает на небоскреб и говорит:
— Видишь вон то здание в сто этажей?
— Вижу, — отвечает Сулейо.
— Оно принадлежит мне.
— Здорово, — говорит Сулейо.
— А банк видишь на первом этаже? — Ну…
— Это мой банк. А серебристый «роллс-ройс» перед ним видишь?
— Вижу.
— Он тоже мой.
— Поздравляю, — говорит Сулейо. — Ты здорово преуспел.
— Они едут в пригород, и Муйо показывает на дом, большой
и красивый, как дворец.
— Видишь тот дом? — спрашивает Муйо. — Это мой дом. А бассейн рядом с домом? Олимпийского размера? Это мой бассейн.
Около бассейна загорает роскошная длинноногая женщина, а в бассейне весело плещутся трое крепеньких ребятишек.
— Видишь ту женщину? Это моя жена. А это мои дети.
— Замечательно, — говорит Сулейо. — Но кто тогда этот мускулистый загорелый малый, который делает массаж твоей жене?
Как кто? Конечно же, я!
— Они вырвали у господина Мандельбаума бороду, всю целиком, — сквозь слезы рассказывал Лазарь, дрожа в моих объятиях. — Сережка Шипкин всем показывал пучок окровавленных волос. Они били господина Мандельбаума палками и ломами. Он умолял пощадить его. Я слышал, как трещат его кости. Сережка наступил ему сапогом на лицо, проломил череп. Я слышал. Левая нога у господина Мандельбаума подпрыгивала, как карп, с нее свалился башмак. У него была дырка на пятке. Он умер. Я видел.
Слушая Лазаря, Хая кусала костяшки пальцев, слезы катились у нее по лицу, капали с подбородка.
Роза, не шелохнувшись, сидела за столом перед пустой тарелкой, наверно, ждала, когда подадут еду. Ей вечно хочется есть.
Мама крутилась у плиты, гремела кастрюлями, помешивала кашу в чугунке, варила яйца, но видно было, что голова ее занята другим.
Мы все думали: а может, нам повезет, и они пройдут мимо? Хотя знали: придут и к нам. От страха у меня засосало под ложечкой.
— Они перевернули вверх дном весь магазин господина Мандельбаума, — говорил Лазарь. — Все растащили или расколотили. По всему полу валялись конфеты и картошка. Они забрали весы и стремянку. Чуть меня не схватили. Два полицьянта просто стояли и смотрели. Один взял коробку с печеньем. Я прятался за прилавком, а потом бросился бежать. Весь пол был залит кровью. Погромщик побежал за мной, но поскользнулся в луже крови и упал. Я чуть не умер от страха. Прибежал прямиком домой.
Папа, тяжело вздыхая, поглаживал бороду. Никто не промолвил ни слова.
Постепенно успокаиваясь, Лазарь вытащил из кармана бумажный кулек с конфетами и положил одну в рот, словно в награду за свой рассказ. Шмыгая носом, он сосал леденец, будто все это произошло не с ним,
