Как на славных на степях было Саратовских,
Что пониже было города Саратова,
А повыше было города Камышина,
Собирались казаки-други, люди вольные.
Однако, со слов — Атаман у них Ермак, сын Тимофеевич — в романе повторяется текст песни за номером 18, имеющей подзаголовок «Ермак покоряет Сибирь», та ее часть, которая завершается словами:
Да на Волге ходить нам — все ворами слыть,
Под Казань-град итить, да там Царь стоит,
Как Грозной-та Царь, Иван Васильевич...45.
Присутствие в романе «Тихий Дон» этой песни и именно этого отрывка из нее неслучайно. Слова песни о Грозном царе Иване Васильевиче прямо корреспондируют с текстом романа, где говорится, как в угрюмом молчании слушали эту могучую песню потомки вольных казаков, «разбитые в бесславной войне против русского народа». Ассоциация Сталин — Грозный царь Иван Васильевич, — ставшая расхожей во второй половине 30-х годов, впервые была высказана Шолоховым, но без симпатии к Ивану Грозному и с затаенным чувством любви к «вольным казакам».
Фольклор, казачья песня для Шолохова — народная философия истории.
Крюков, по свидетельству современников, также знал казачьи песни и любил их. Но это еще не основание объявлять его, как делают Макаровы, автором «Тихого Дона». Приведя слова современников Крюкова о том, что он «безумно любил свои родные казачьи песни», Макаровы заявляют: «вывод относительно авторства “Тихого Дона” напрашивается сам собою»46. В «антишолоховской» книге «Цветок—татарник. В поисках автора “Тихого Дона”: от Михаила Шолохова к Федору Крюкову» (М., 2001) они посвятили целый раздел «Казачья душа проявляется в песне» доказательству этой мысли. Обращаясь к казачьей песне в «Тихом Доне», они пытаются доказать принадлежность «Тихого Дона» Крюкову. Правда, теперь Макаровы несколько ограничили свои притязания, заявляя — по-прежнему без каких бы то ни было аргументов — будто Крюкову принадлежат в «Тихом Доне» лишь «казачьи» главы, и, судя по сравнительному анализу рассказов Крюкова и страниц «Тихого Дона», он писал их, будто бы, в дореволюционные годы, то есть в «народнический» период своего творчества.
В качестве доказательства Макаровы ссылаются на казачьи песни в «Тихом Доне». «Именно здесь мы можем получить ключ к решению проблемы авторства “казачьих глав” “Тихого Дона”», — заявляют они. Ибо «душа у автора “Тихого Дона” — казачья.
Макаровы и тут в очередной раз прибегают к подмене исторических реалий. Они сравнивают два отрывка: один из второй книги «Тихого Дона», другой — из рассказа Крюкова:
«Наступила очередь и Григорию надолго покинуть родные места, — пишут Макаровы. — Полк Григория стоял в четырех верстах от русско-австрийской границы, в местечке Радзивиллово. Глубокие переживания терзают его, но тяжелее всего переживается им долгая разлука с родиной...
“...По ночам далеким пастушечим рожком брунжала отставшая от рамы, заклеивавшая щель бумага, и Григорий, прислушиваясь в многоголосом храпе к ее звону, чувствовал, как исходит весь каменной горючей тоской. Тонкое вибрирующее брунжание щипцами хватало где-то под сердцем; в такие минуты беспредельно хотелось ему встать, пройти в конюшню, заседлать гнедого и гнать его, роняя пенное мыло на глухую землю, до самого дома...” (2, 103).
А теперь представим другого героя — из произведения казачьего писателя Федора Дмитриевича Крюкова — Васюхина, учителя одной казачьей станицы, вернее отрывок из его дневниковых записей:
“Гаснет заря. Ночь спускается надо мной, тихая и безмолвно холодная... Как покойно и страшно... Где-то далеко или высоко раздается плачущий и причитающий женский голос. Какая невыразимая тоска стонет в нем, как надрывает он сердце... [Песня] звучит... с монотонными переливами, с старческой дрожью и дребезжанием... Как хочется туда, где звенит этот милый, родной и близкий мне голос...” (“Из дневника учителя Васюхина”, с. 98).
Оба отрывка написаны в разное время, имеют разную подоснову. Но их объединяет общее эмоциональное восприятие...»
По мнению Макаровых, «эмоциональное восприятие» и «чувства» героев рассказа Крюкова и «Тихого Дона» в приведенных двух фрагментах «идентичны»: — «чувствовал, как исходит весь каменной горючей тоской» (ТД) и — «какая невыразимая тоска стонет в нем»48.
Отталкиваясь от двух приведенных отрывков, Макаровы обнаруживают «общий эмоциональный настрой»49 в казачьих песнях у Крюкова и в «Тихом Доне». А это якобы подтверждает тот факт, что «Тихий Дон» написал Крюков.
Но «общего эмоционального настроя» нет в приведенных примерах. В отрывке из «Тихого Дона» речь вообще не идет о казачьей песне. Там говорится о «брунжании отставшей от рамы бумаги», которая «далеким пастушечим рожком» будила у новобранца Григория Мелехова, впервые оказавшегося на чужбине, мысли о доме, вызывая «каменную горючую тоску».
А в отрывке из рассказа Крюкова речь действительно идет о казачьей песне, которая таит в себе «невыразимую тоску». Но это разная тоска. У Григория Мелехова — тоска по дому, а в рассказе «Из дневника учителя Васюхина» тоску вызывает сам дом, его неустроенность.
Путем подмены Макаровы пытаются доказать, будто «эмоциональный настрой» казачьих песен в «Тихом Доне» и рассказах Крюкова идентичен. Так ли это? Мотив грусти и тоски казачьей песни доминирует в рассказах Крюкова, отвечая общему унылому их настроению.
«Мотив песни был не богатый, как большая часть мотивов казачьих песен, а ровный и грустный, <...> несколько однообразные звуки песни звенели нежной грустью...» (54) — «Казачка».
«Ефим остановился, вслушиваясь в песню... И почувствовал, что снова к глазам подступают слезы и в сердце занимается жгучая тоска...»50 («В родных местах»).
«Из дома глухо доносились песни. Что-то однообразно протяжное и грустное, волнующее сердце неясной болью скорбного раздумья слышалось в них»51 («Станичники»).
«Андрей слушал песни, пил... разъедающая тоска держала в тисках его сердце»52 (там же).
Такова ведущая звуковая мелодия рассказов Крюкова — грусть, тоска, печаль, скорбь, жалобы души опустошенной... Эта мелодия, вызывавшаяся реальной жизнью народа, естественно и органично входит в плоть народнических рассказов Крюкова, исполненных жалости к униженному и оскорбленному народу, переполненных пафосом обличения его угнетателей.
Но пришел февраль 1917 года — «и вдруг... в дожде лопающихся звуков — доносились звуки музыки... музыка продолжала греметь гордо, смело, призывно, и серые ряды стройной цепью все выходили, выходили и разворачивались по проспекту...
Гремели выстрелы, весенним звенящим, бурным потоком гремела музыка, и мерный, тяжкий шум солдатских шагов вливался в нее широким, глухим ритмическим тактом. Не знаю, какой это был марш, но мне и сейчас кажется, что никогда я не слыхал музыки прекраснее этой, звучащей восторженным и гордым зовом...» (503—504).
Позже к Крюкову придет разочарование в Февральской революции, отказ от народнических иллюзий, решительная смена вех — от крестьянской демократии к «белой идее», — и в его творчестве зазвучит новая бравурная мелодия: он славит парад юных защитников Дона от красноармейцев в июне 1919 года:
«Плачь и гордись, страна родная...
Музыка звенела так гордо и радостно. Ряды за рядами шли со своими боевыми знаменами... Четкий звук шагов падал ритмическим эхом, гулко звенела каменная грудь площади, звонко откликался юный хор голосов на приветствия своего вождя. Звенела музыка так радостно и гордо, и сердце ширилось...»53.
«Плачь и гордись, страна родная», — к этому Крюков придет в конце своей жизни. А в дореволюционный, и особенно довоенный период он жил другими идеалами, и его отношение к казачьей песне, ее восприятие, понимание ее не имели ничего общего с тем, что мы видим в «Тихом Доне». А там казачья песня звучит философически, горестно, но глубоко гражданственно. Мелодия, «эмоциональный
