— Ну и паршивцы, недотепы, погибели на вас нет! — ругмя ругалась Пилька. — Бурки-то отряхните от снегу, воды в доме не оберешься!
Она спустилась к баловливым внучатам и давай их отпихивать: не дай бог ввалятся такие заснеженные в кухню.
— Гляньте-ка, что вы тут набедокурили! — сердилась она. — Ворошитесь вот, замазули экие! Кулаками измолочу вас…
Старый Дудач, отворив кухонную дверь, стоял и спокойно улыбался.
— Да уж пусти их! — вступился он за детей.
— Убирать ты будешь?
— Малость чистого снега, велика беда!
— Баб, я есть хочу! — отозвался Петер.
— И я тоже! — воскликнула Эма. Тут же и остальные подали голос.
— Ну заходите, заходите, — зазывал их дед в кухню, отряхивая от снега. Младшенького он взял на руки и прижал холодное его личико к своему.
— Подсаживайтесь к печи! — распорядилась бабушка Пиля. — И ни шагу, пока не обсохнете!
Старый Дудач рассадил внучат у печи, помог им снять пальтишки, а Пиля тем временем выложила на стол хлеб, отрезала пять ломтей и намазала их маслом.
Мария Пихандова, жена Само и дочь Дудачей, отворила двери в кухню и остановилась на пороге, еле переводя дух. Поглядела на своих детей, уплетавших за обе щеки хлеб, и улыбнулась.
Вошла, поздоровалась.
— Не поспела за ними, — говорила отпыхиваясь, — убежали от меня.
— Вот и хорошо, что пришли! — сказал отец.
— Они только что поели, ни к чему им…
— Не болтай! — одернула ее мать. — Гвозди и то смолотили бы! Намажь и себе хлеба!
— Говорю же, мы только что ели, — повторила Мария и скинула с головы белую шаль, закрывавшую ее фигуру до пояса. Она сложила шаль возле себя, расстегнула тулупчик и положила руки на свой тяжелый живот. Отец и мать внимательно следили за ней. Мария оглаживала живот, словно ласкала и согревала в себе человечка.
— Холодно, — сказала она как бы в оправдание, заметив, что родители наблюдают за ней. — До костей пробирает!
— Что у вас нового? — спросила мать.
— Поделили имущество.
— Как?
— На три части. Старая поле не захотела. Дом себе оставила.
— Так я и знала! — вырвалось у Пильки. — Ох и дуреха ты… тебя нешто там не было?!
— А что я могла? — застыдилась дочь. — И так ладно!
— Надо было пополам все делить. Одну половину вам, ведь вы за старым до последнего часа ходили и старую тоже обихаживаете… А вторую половину поделить между Валентом и Кристиной…
— И так ладно! — поддержал отец дочь. — Передряг меньше будет.
— И это ты говоришь? — завизжала Пилька на мужа.
— Хватит им и того, что есть! Еще и от нас кой-чего получат, когда наш час пробьет…
— Дак у нас тоже три дочери…
— Вот видишь, сама-то хочешь по справедливости, а другому не позволяешь, — засмеялся Дудач.
— Старый долдон! Тут небось разница! Дочери-то наши замуж повыходили… Мы и сами себя до смертного часа обиходим…
— Кто может знать, какой конец грядет!..
И верно, пререкались бы они до морковкина заговенья, кабы Мария не встала и не подошла к матери. Взяла ее за руку, поцеловала в щёку, улыбнулась.
— Я довольна, мама, — сказала она тихо. — Я уже примирилась… Все на свете захватить — никому не под силу.
Мать обомлела и на миг потеряла дар речи. Словно и она вдруг покорилась. Но вскоре отозвалась, хотя слова звучали уже поспокойней:
— Ни о чем другом, кроме как о твоих детях, не думаю. Глянь-ка, сколько их у тебя! Пятеро у печи, шестого под сердцем носишь… А что дальше будет?!
— Справимся, мама, слава богу, у нас крепкие руки…
— Да будет ли что взять в эти руки?!
Старый Дудач налил в кружку молока и подал дочери.
— Выпей, Марка! Покамест у меня еще найдется что подать в эти руки!
Дочь приняла кружку, улыбнулась отцу, поблагодарила.
— Мать всегда старается быть лучше, чем надо, — сказал Дудач, — вот и получается, что она хуже, чем есть!
— И я пить хочу! — Маленькая Эма примчалась от печи и протянула руки.
Кружка скользнула к ней в пальцы.
А пока Эма пила молоко, самый старший Мариин сын, двенадцатилетний Ян, что до сих пор потихоньку ел, прислушиваясь к разговору, подошел и положил деду на плечо руку.
Дудач улыбнулся ему, кивнул головой, словно собираясь спросить его: «Ну, а ты чего бы хотел?»
— Дедушка, — стыдливо начал внук, — а сколько у вас гектаров поля и луга?
Теперь примолкли и женщины — словно потолок над ними вдруг зашатался. Они подошли к деду с внуком, стали по обе стороны. Дудач взглянул на жену, на дочь, погладил усы, потом дунул на ладонь, будто хотел сдуть с нее пушинки, и привлек внука к себе. Они разговаривали так тихо, что женщинам пришлось нагибаться, чтобы разобрать слова.
— От родителя мне досталось два гектара, — начал Дудач, — да за женой получил я еще два, стало быть, вместе у меня четыре…
— Четыре гектара и три дочери?
— Так! — подтвердил Дудач. — Твоя мать — одна из них.
— А когда вы помрете…
— Господи, да что ты плетешь! — оборвала его мать.
— Дай ему договорить! — остановил Дудач и подбодрил внука: — Ну говори, я слушаю!
— Когда вы умрете, — снова собрался с духом Ян, — каждая ваша дочь получит примерно один гектар и тридцать аров…
— Точно! — подтвердил Дудач.
— Тогда к нашему гектару и семидесяти арам прибавится то, что получит мама, и всего у нас будет три гектара…
— Ну ловок считать! — горделиво сказала бабушка и, наклонившись, погладила внука по светлым волосам.
Жестяная кружка, что подала ей Эма, с грохотом упала на пол. — Тьфу ты, эмаль потрескается! — заругалась она, подняла кружку и, словно забыв про сметливость внука, стала внимательно осматривать голубую эмаль. Мария подсела к отцу.
Дудач ободряюще улыбался внуку. Тот продолжал:
— Нас теперь пятеро детей. — Он опять смутился, посмотрел на мать и на ее выпуклый живот. — … скоро нас будет шестеро…
— Вот негодник, и во что только нос не сует! — подивилась мать, но тут же, улыбнувшись, взлохматила ему волосы.
— Ну договаривай, что хотел! — подзадорил внука Дудач.
— Я хотел только сказать… — покраснел мальчик, — что, когда нас будет шестеро, каждому достанется от этих гектаров по полгектара…
— А может, ты за женой что получишь! — перебила мать сына.
— А если не получит? — спросил Дудач.
