людей. По дороге в казармы я видел, как Хендаун буквально лег на свои любимые пулеметы, обнял их и прижался щекой к перфорированной охлаждающей трубке.
Мерроу ждал нас в помещении для предполетных инструктажей и сразу же отвел меня в сторону. Он был зол как черт.
Конечно, бдительность и все такое – дело хорошее, однако на базе все любили болтать, и хотя на стенах уборных, ангаров, канцелярий, общежитий, казарм были развешаны изображения ушей, при желании вы могли получить здесь любые интересующие вас сведения. Мерроу узнал горяченькую новость, которая привела его в бешенство. Ее сообщил ему наш оперативный офицер Кудрявый Джоунз. Накануне днем Кудрявого Джоунза, Бинза и других старших офицеров авиакрыла вызвали в штаб в Пайк-Райлинг-холл, где начальник отдела оперативной и боевой подготовки изложил планы рейда, хуже которого не придумаешь. Они получили все данные, включая высоту, маршруты, расчет времени, порядок маневрирования каждой группы перед исходным пунктом и перед заходом на боевой курс, указания о порядке сбора после бомбежки, – одним словом, все, за исключением даты и времени вылета. Затем их привели в другую комнату и показали продукт пресловутого английского терпения – сооруженную из песка рельефную карту большого района города с выделяющимся в центре объектом бомбежки. И какой же это был город? Швайнфурт. А в переводе с немецкого – «В свином заду». Честное слово! Так сказал Кудрявый. Дальность рейда привела Мерроу в ярость. «Да это же явно на другом конце Германии! – воскликнул он. – Рядом с Чехословакией, черт возьми!» Он добавил, что у нас не штаб крыла, а банда убийц.
Часа через два, когда стало известно, что в шести авиагруппах, принимавших в тот день участие в рейде и прорвавшихся к своим целям, сбито двадцать две машины, Мерроу, загораясь, сказал Клинту Хеверстроу:
– Обрати внимание, сынок, как пострадали за последние дни обе Н-ские группы. Знаешь, если теперь еще и в третьей авиагруппе собьют несколько самолетов, ну, словом, если и ее пощиплют, мы как пить дать займем первое местов матче! Они же обязательно должны терять кое-кого из своих лучших игроков.
В бейсбол!
В этот вечер среди летчиков зашел разговор о Линче. Получилось так, что среди них оказался наш док. Один из пилотов, видимо слышавший, как Линч в свое время выступал по местному вещанию с чтением стихов, заметил, что он так и не понял, был или не был Кид гомосексуалистом.
Мерроу бурно возражал.
– Педерасты вообще не способны летать, – заявил он на полном серьезе. – Правда, док?
Доктор Ренделл поднял грустные карие глаза и сказал, что правда, – по крайней мере, насколько ему известно, врачи ВВС не сталкивались пока с бесспорными фактами. Впрочем, некоторые летчики действительно не проявляют интереса к женщинам, однако, по всей вероятности, это временное явление; другие, напротив, готовы драться из-за женщин, но отклонений от нормы, во всяком случае очевидных, нет, нет.
– Летчик, – с гордостью произнес Мерроу, – никого не может любить, кроме самого себя.
– Ну, это не совсем так, – отозвался Ренделл. – Хотя какой-то элемент правды в ваших словах есть.
Даже для тех, кто, вроде Мерроу, мог спать чуть не на ходу, времени для сна уже не оставалось. Вскоре после полуночи состоялся инструктаж, во время которого в комнате царило почти похоронное настроение. Нам предстояло бомбить авиационный завод Хейнкеля в Варнемюнде, и люди впали в какое-то оцепенение, двигались и действовали, как автоматы; никто не сомневался, что теперь нас каждый день, пока все мы не погибнем, будут посылать в рейды.
Да! Уже в самом конце инструктажа я услышал новость, которая заставила меня встряхнуться, вызвала желание встать и закричать от радости.
Два самолета из числа тех, что направлялись в рейд, получили задание нести вместо бомб листовки. «Красивее Дины» и «Тело». Стеббинс и Мерроу.
Сидевший рядом со мной Мерроу вскочил и бурно запротестовал:
– Только не я! Я не намерен возить сортирную бумагу!
Бинз взглянул на Мерроу холодными, как у форели, глазами.
– Приказ, майор.
Когда Бинз обращался по званию, казалось, он проделывает над вами какую-то хирургическую операцию.
– К чертям собачьим такой приказ! Я летчик бомбардировочной авиации и повезу бомбы!
Бинз спокойно выслушал истерические выкрики Мерроу и не добавил ни слова. Вокруг послышались смешки. Я потянул Базза за рукав. Он сел, но все еще продолжал что-то бормотать.
Мерроу не сдался. Он и после инструктажа продолжал шуметь и скандалить. Меня обрадовало решение полковника Бинза, но я не сомневался, что его приказ о листовках был актом мести, поскольку Мерроу и прошлый раз, тоже по этому поводу, устроил настоящий дебош.
Уже поступило распоряжение занять места в машинах, а Мерроу все еще кипел и, убедившись, что теперь уже поздно звонить в штаб крыла, снизошел до журналиста, поставлявшего материал не то Управлению военной информации, не то Управлению стратегических служб, не то еще куда-то; крупный, высокий, в военной форме без знаков различия, с усами на индийский манер и с немецким акцентом, он усиленно доказывал Мерроу, что «идеологическая война, вероятно, более эффективна, чем применение насилия».
– Вы не убедите меня, – ответил Мерроу, – что мы одержим победу с помощью бумаги для уборных.
Как бы то ни было, мы погрузили листовки в бомбоотсеки, и весь денья я испытывал не только непреодолимую сонливость, но и безмятежное спокойствие, какого не испытывал ни в одном из предыдущих рейдов. Над Варнемюнде, как только мы начали заходить на боевой курс, и до самого сбора самолетов после бомбежки немцы вели ураганный зенитный огонь, особенно над целью, – здесь нам пришлось лететь сквозь сплошные разрывы. Едва «крепости» сбросили бомбы, как на них со всех направлений устремилась по меньшей мере сотня истребителей – одни открывали огонь футов с трехсот, в то время как другие, двухмоторные, обстреливали нас ракетами ярдов с восьмисот, оставаясь вне досягаемости нашего огня. Когда рубеж бомбометания остался позади, я осмотрелся по сторонам, взглянул вниз и назад; всюду в воздухе, вываливаясь из раскрывающихся коробок, трепетали и опускались все ниже и ниже наши
