Над землею трубы черного колосса: жалобную песню завели колеса. Ах, кортеж судьбины! Бледный призрак рока! Тростники мерцают, а луна высоко! Лунный диск в тумане, бред фантасмагорий, а надежда спорит с неизбывным горем. И волы шагают медленно и важно, а крестьянин песню затянул протяжно. Вы, в клубок любовный спутанные нити, в песенке креола горестно звените! «Гарцевал под твоим окном я, но ко мне ты не вышла, нет, — лживо сердце твое, мой свет, я навек твой обман запомню!» И ползут уныло в ночь под лунной пряжей старые повозки с хрусткою поклажей. «Свести счеты хочу с наглецом я, не страшась бесчисленных бед: пусть соперник мне даст ответ! Ну, а мы с тобой в храме божьем самой тяжкой беде поможем: ты мне дашь послушанья обет!» На ободья слякоть черная ложится, старые повозки вязнут по ступицу. Грузные колеса двигаются еле, и глаза воловьи явно погрустнели. Проклинает возчик — богоматерь, грязь ли? Все равно — колеса накрепко увязли! Вкруг его повозки возчики столпились, вызволить из плена колымагу силясь. В роще ствол тяжелый ненароком добыт: вот его и надо подложить под обод! Общие усилья, яростная ругань, в слякоти — громада каменного круга! Ты кричишь, крестьянин. Ты, как губка, выжат! А волы вздыхают. Грустно губы лижут. Вызволили обод. Возчики-собратья едут вновь, мешая стоны и проклятья. И плывет, сплетаясь с вздохами и смехом, песенка, что стала тем проклятьям эхом: «Не надеялся я, видит бог, что себя целовать ты позволишь; ты терзаешь меня я неволишь, я смирить свою муку не смог!» И под эту песню вновь при каждом шаге горестно вздыхают, плачут колымаги: «Пляшешь ты, не жалея ног, а меня позабыть готова, а ведь я тобой, право слово, надышаться никак не в силах, и сиянью очей твоих милых эту песнь посвящаю снова!» Вновь ползут повозки чередой скрипучей через топь, и слякоть, и песок зыбучий. Всем пора на отдых. На заводе — смена. Громко загудела хриплая сирена.
