по дебрям осторожно пробирайся, ты — не хозяин неба над тобою, ты по-пспански говоришь — и видишь угрозу голубых и чуждых глаз. Ты — карлик рядом с родом великанов, сраженный страхом дня, и скорбью ночи, и фальшью душ — и только падший ангел поэзии, раскрыв, раскинув крылья, тебя сумеет, может быть, спасти. Идешь навстречу мукам, чтоб пронзили тебя шипами родины погибшей, чтоб задушили гомоном отелей, где все гниет в вонючем море виски. Идешь в ничто, забытый целым миром, и ты не видишь мрамор Хуареса и лавры, опозоренные смехом мошенников различного калибра; преследуют тебя, идут по следу азалии из штата Алабама, магнолии с горячей Миссисипи, спешат политиканы-пеликаны и розы из садов Луизианы, ромашки, незабудки и фиалки из Тéхаса, Миссури, Иллинойса… И миллионы Библий, что похожи на миллионы мертвых голубей… Ты смотришь на деревья и мечтаешь о непорочности вещей любимых, о чистой доброте старинных улиц с их смехом древним, с молнией, упавшей на кожу, позлащенную любовью смеющегося, ласкового солнца… Друзей ты видишь, а друзья похожи на тень друзей, на тень герани, розы, на лавра тень, бескровную, как траур. Что за страна, в которой жить пришлось нам? Где волшебство спокойствия, где чудо той тишины, где все любви подвластно? Нас столько миллионов — неужели нам по-английски надо говорить? Сам спросишь — сам ответа избегаешь, как тело — раскаленного гвоздя… Ведь все горит как будто, все пылает, а между тем, все — прах, все — куча пепла: в походке девушек, гармонии лишенной, надушенного тлена клокотанье, плач по судьбе на юношеских лицах и вялая игра с недальней смертью в померкнувших глазах у пожилых. Все будто бы пылает, словно крепость, огнем и кровью взятая. И сердце пейзажем этим пахнет. Пахнет воздух иссохшими телами мертвых мыслей. Поэты пахнут мрамором и бронзой. И медленно все это догорает, как на большом кладбищенском костре. Все словно умирает постепенно. Все — пыль, сто раз истертая ногами. Отчизна — пыль, хотя она должна быть живою плотью… Нет ее! Из сердца ее изъяли, вырвали, а сердце опустошенное — под каблуком. Бежать, бежать от буйволов свирепых, все растоптавших, от всесильной злобы тельца златого, карлика-тирана, республики, все взявшей, все купившей, — озера, электричество и банки; бессмысленно уже взывать к Линкольну и незачем глядеть на Хуареса — топор врага обоих обезглавил, нет уваженья ни к какому миру, нет уваженья ни к какой любви. Нет уваженья к воздуху, которым мы дышим все, ни к женщине любимой, ни даже к сочиненному тобою стихотворенью… Это оттого, что нет милосердья к родине, в которой течет страдальцев праведная кровь. Да, братья, все, все кажется погибшим,
