Как поднятая плугом целина —рубцы на них, и почва этих пашенкорнями изнутри озарена.И мощь сама — моей земли сыны:их крепкий торс в кровавый цвет окрашен,но мир цветущий бьет из их войны.
Напрасно звать его. Он не очнется,он на земле простерт, как черный ствол.Уже в его отрепья не уткнетсябугристой головой ленивый вол.Лишь тишина звенит над ним отныне.Не расплести ее тугих тенет.Уже ничто пылающей пустынеего шагов усталых не вернет.Он умер тем, кем был он от рожденья, —пастух-идальго, облаченный в зной,он в одиночку постигал уменьесопротивляться ярости земной.Он там, где был. Под ним трава седая…Иссякла дней похожих череда,в которых он шагал, одолеваяпустыню, по дорогам в никуда.Вот все, чем он владел на свете белом.Он пил прогорклых сумерек настой.В пустынных этих далях быть хотел онлишь тем, чем может быть пастух простой.А о другом и не мечтал он даже.Вся жизнь его зависела от ног.Теперь ушел он в мертвые пейзажи,теперь над ним сомкнулась пыль дорог.Он рухнул навзничь, не изведав счастья.Его останки травы оплели…Живой, он в горизонты не вмещался,а умер — весь вместился в пядь земли.
Богорез
Убрав со лба маисовые прядки,Лаку́ медоволицый в упоеньетворит святых, скобля ножом поленья.Рука в поту, как в глянцевой перчатке.Змеится стружка цвета золотого.Лоб старика в тяжелых каплях меда…И повторяют люди из народа:«У старика Лаку лицо святого».Как пилигримы в призрачной пустыне,немые пальцы ищут терпеливосвятых — в поленьях лунного отлива,апостолов — в багровой древесине.Когда он злится — и стамеска злится,а радостен — ликует мастерская.Когда скорбит — живая скорбь людскаяложится тенью на святые лица.Так беспокоен он, так постоянны
