– Держи, это твое. Большеберцовая кость. Принадлежала молодому еще человеку. Скорей всего – молодой женщине. Кость свежая – если, конечно, можно так выразиться. Советую тебе выбросить ее куда подальше.
– А как насчет того, чтобы отнести в полицию?
Осип удивленно взглянул на Глеба сквозь мерцающие стеклышки очков.
– Рехнулся? Это человеческая кость. Век потом не отмоешься. Впрочем, дело твое. Хочешь загубить репутацию – валяй, относи в полицию.
– Моя репутация далека от совершенства, – заметил Глеб.
– Да, но каннибалом тебя еще никто не называл. А ведь могут назвать. Подвезти тебя до метро?
– Давай. Кстати, а ты чего делал на улице?
Бриль отвел взгляд.
– Да так… Решил пройтись перед сном.
– Собирался на игру?
Осип пожал плечами:
– Какая теперь разница.
– И то верно. Довезешь меня до метро – и живо домой. Понял?
Бриль снова посмотрел на Корсака, и в глазах его появилась обида.
– Глеб, чего ты со мной как с ребенком? Я же не идиот.
– Факты говорят об обратном. Впрочем, дело твое. Хочешь загубить свою жизнь – езжай и играй.
Бриль помолчал, потом пригладил ладонью мокрые от дождя волосы и сказал:
– Ладно, чего уж там. Домой так домой. Поехали.
Подходя к подъезду, Глеб услышал за спиной шорох и резко обернулся. Возле мусорных баков, в зыбком полумраке, кто-то стоял. Потухшая лампочка над дверью подъезда вдруг зажглась и, потрескивая, замерцала. В ритмично мигающем, тусклом свете Глебу показалось, что лицо у незнакомца бледное, словно намазанное мелом, а волосы висят по сторонам лица клочковатыми, грязными прядями.
И тут Глеб выронил ключ. Нагнулся за ним, а когда выпрямился – возле баков никого уже не было. Корсак несколько секунд стоял неподвижно, вглядываясь в темный двор, затем пробормотал:
– Дьявольщина какая-то.
И повернулся к железной двери подъезда.
Перед тем как вызвать лифт, Глеб привычно поднялся к почтовым ящикам, открыл погнутую жестяную дверцу и сунул внутрь руку. Он вздрогнул, когда пальцы его наткнулись на оберточную бумагу, хотя и был к этому готов.
Сверток, который он достал из почтового ящика, был небольшой и легкий. На этот раз Глеб развернул его прямо на лестничной площадке. Пальцы его при этом слегка подрагивали. В свертке, как Глеб и предполагал, оказался фрагмент кости. Он был плоский, чуть вогнутый. На одной из сторон черным маркером были выведены две буквы – «d» и «a».
3
Гнусно было на душе у Толи Волохова. Тесно и душно, хоть беги куда глаза глядят, только ведь от себя не убежишь. И от жены не убежишь, хоть и лежит она, болезная, в постели, смотрит мимо него, и одному богу известно, что она там видит. Может, призраков? Умерших родителей, родственников? И стоят они толпой в углу спальни и смотрят на нее ободряюще – дескать, не бойся помирать, ведь там, куда ты уходишь, будет лучше, чем здесь. По-любому лучше.
Волохов наклонился к жене, так что старый венский стул отчаянно скрипнул под его огромным телом, вгляделся в ее желтое, иссохшее лицо и пробасил:
– Что ж ты все молчишь, милая моя?
Жена не ответила. Она продолжала смотреть в угол комнаты, и взгляд ее был спокоен и ясен, будто глаза эти жили отдельно от отощавшего, запущенного, безумного тела, от которого исходил нечистый запах.
– Галя? – тихо окликнул Волохов. – Ты меня слышишь?
Жена не ответила. Губы ее слегка дрогнули и сложились в некоторое смутное подобие улыбки, однако улыбка эта была адресована совсем не мужу, а тем, кто терпеливо ждал Галину Волохову в углу комнаты, чтобы однажды ранним утром забрать ее и увести с собой.
Толя выпрямился. Эх-эх… До чего ж тяжко на душе. И вроде любви давно нет, и опостылели друг другу за пятнадцать лет совместной жизни. А уж сколько дерьма вывалили друг другу на головы в бессчетных ссорах – этого никаким мерилом-дерьмометром не измерить. И все же чувствовал себя Волохов так скверно, как никогда прежде не чувствовал, да и не знал раньше, что так глухо, тяжко и безотрадно бывает на душе.
А между тем за окном уже рассвело. Заметив это, Толя расправил могучие плечи, потянулся, хрустнув суставами, и громко зевнул. Он поднялся с постели три часа назад, отправил сиделку спать, а сам занял свой пост у кровати жены, которая в последнее время, кажется, совсем перестала спать. В те редкие минуты, когда она погружалась в подобие сна, сухое тело ее начинало содрогаться, кости выпирали из-под тонкой кожи, а изо рта вырывались не то стоны, не то мольбы, не то плач. И такие это были страшные звуки, будто стонала не жена, а что-то страшное и темное, заполнившее ее утробу и пожирающее ее изнутри.
Толя поднял руку и глянул на циферблат часов. Через пятьдесят минут он должен был явиться на работу. И тут странный звук заставил его вздрогнуть от неожиданности. Волохов опустил руку и уставился на жену. Она по-прежнему смотрела в угол комнаты, но из приоткрытого рта ее доносилась тихая песня.
– Надежда… Мой компас земной… А удача – награда за смелость…
Справившись с изумлением, Толя, не зная, как еще поступить, решил поддержать жену.
– И песни довольно одной… – пропели они тихим хором, – чтоб только о доме в ней пе-елось.
Галя замолчала. Толя тоже умолк. Посмотрел на костлявое лицо жены и осторожно проговорил:
– Хорошо поем, а?
Жена медленно повернула голову и уставилась на Толю. А потом раскрыла потрескавшиеся губы и тихо засмеялась. Волохов несколько секунд сидел молча, с изумлением и страхом глядя на безумную жену, а потом тоже засмеялся. Смеясь, он нагнулся к жене и ткнулся лбом в ее теплую щеку. Плечи его продолжали содрогаться, но было непонятно от чего – от смеха или от рыданий.
Беда Толи Волохова была страшной, необратимой и непоправимой, но только не с точки зрения старшего уполномоченного Станислава Данилова. В то время, пока Волохов прижимался лбом к сухой и желтой, как пергамент, щеке жены, Стас сидел на полу у себя в квартире, прикрыв веки, в позе лотоса, и повторял про себя мантру. Погрузившись в медитацию, он полностью отрешился от иллюзорного мира, наполненного страданием и болью, мира, в котором работа кармы не утихала ни на день.
А пока Стас Данилов укреплял свой дух, готовясь продолжить жизнь в лучшей ипостаси, Маша Любимова укрепляла свое тело.
Привычная утренняя зарядка почти измотала Марию. И все же прогресс был налицо. Тело постепенно становилось прежним, таким, каким оно было до аварии. К мышцам возвращалась сила, суставы становились гибче.
Закончив упражнения, Маша отправилась в душевую кабинку. Она любила воду. Теплые струи смывали с нее не только пот, они смывали остатки неприятного сна, неприятные предчувствия и гнетущие воспоминания о прошлом.
Завтракала Маша на своей уютной кухне, окна которой выходили на сквер, школу и золоченую маковку собора. Отправляя в рот ломтики яблока и маленькие кусочки сыра, она просматривала прессу, держа в руке планшетный компьютер. А впереди был долгий-предолгий день, и день этот готовил для Любимовой, Данилова и Волохова новые страшные сюрпризы.
4
Маша и Толик встретились в холле. Волохов выглядел помятым. Щетина на его физиономии отросла настолько, что уже могла сойти за настоящую бороду.
– Толь, привет!
