кормила которого стояла Пруссия, так и с точки зрения программного курса, со стороны реликтов прусского реформизма (прежде всего университетов), хотя ему самому эти реформистские традиции были совершенно чужды. В мае 1859 года, на стадии возрождения немецких национальных движений, Бисмарк в беседе с Виктором фон Унру, президентом Национального собрания Пруссии 1848 года, впервые заговорил о том, что «немецкий народ — лучший союзник Пруссии»: «Единственный надежный, выносливый союзник, которого может иметь Пруссия, если обратится к нему, это немецкий народ». Здесь выразились значительные изменения, которые произошли во взглядах Бисмарка на германскую политику, по сравнению с его идеями образца 1848–1849 годов. С 1859 года убежденность в том, что интересы Пруссии и надежды немцев, не объединенных в пределах Австрии, могут быть приведены к общему знаменателю при примате прусской великодержавной идеи, представляет собой константу политической концепции Бисмарка. Окончательная ясность в этом вопросе наступила в период Итальянской войны (между Австрией, Сардинией-Пьемонтом и Францией) летом 1859 года. Впрочем, к этому времени Бисмарк уже был отозван правительством «Новой эры» со своего франкфуртского поста и, как он сам с горечью прокомментировал, «выставлен на холод на Неве»[14] в качестве посланника при царском дворе в С. — Петербурге. Тем не менее именно петербургский опыт, приобретенный в процессе знакомства с расстановкой внутренних политических сил в окружении царя и в столичном «свете», позднее весьма пригодился ему. Во время Итальянской войны Бисмарк смог убедиться в том, что Россия по-прежнему занимает ключевые позиции в европейской политике, несмотря на поражение в Крымской войне. Для Пруссии в данный момент открывались возможности, о которых он упоминал в послании Отто фон Мантейфелю в июне 1857 года. В письме Густаву фон Альвенслебену от 5 мая 1859 года, генерал-адъютанту принца-регента, Бисмарк указал на существующие шансы: «Современная ситуация вновь посылает нам крупный выигрыш, если мы дадим войне Австрии с Францией развернуться, а затем выступим всей нашей армией на юг, то захватим с собой в ранце пограничные столбы, и установим их или на Боденском озере, или там, где начинает иссякать протестантская вера. Где еще найдется европейское государство, кроме нас, вокруг которого 18 или, если вычесть католиков в Верхней Баварии и Верхней Швабпи, 14 миллионов рассеяны среди его собственных плохо пригнанных друг к другу звеньев и не хотят ничего другого, кроме как слиться воедино? Все эти люди спустя 24 часа после того, как мы их примем, будут биться за нас лучше, чем за прежнюю власть, особенно если принц-регент сделает им одолжение и перекрестит королевство Пруссию в королевство Германию». Несколько дней спустя Бисмарк писал прусскому министру иностранных дел барону фон Шляйницу: «Я предпочел бы лишь в том случае увидеть на нашем знамени слово „немецкий“ вместо слова „прусский“, если бы мы были соединены с прочими нашими земляками теснее и разумнее, чем до сих пор; слово это теряет свои чары, если его „износить“ уже сейчас, в связи с бундестагом… В наших внутрисоюзных отношениях я вижу для Пруссии опасность недуга, с которым нам рано или поздно придется бороться ferro et igni,[15] если мы своевременно, в подходящее время года не проведем курс лечения». «Более благоприятные и более естественные отношения Пруссии со своими немецкими соседями» могли быть достигнуты, по мнению Бисмарка, только после ликвидации Германского союза. Однако подобная программа уничтожала идею возобновления объединения с Австрией, до сих пор считавшегося возможным при условии ограничения прусской экспансии в Северную Германию.
Деятельность Бисмарка в Петербурге была прервана из-за тяжелой болезни. Около года он провел в Германии (до июня 1860 года). На этот период приходится открытый разрыв с ультраконсерваторами и их представителем Леопольдом фон Герлахом. На последнее письмо Бисмарка от 2 мая 1860 года он не ответил. Бисмарк слишком резко обозначил пропасть, разделявшую их:
«Я дитя иного времени, чем Вы, но столь же честное по отношению к своему, сколь и Вы к своему». Он не хотел союза Пруссии с Францией:
«Если… вернуться к реалиям, в настоящее время, то для меня Франция в роли союзника внушает наибольшие сомнения (хотя такую возможность я не должен исключать), ибо нельзя играть в шахматы, если из 64 клеток 16с самого начала под запретом». 10 декабря 1860 года он писал Шляпницу из Петербурга: «Относительно внутренней политики я, не только по привычке, но и по убеждению, и по утилитарным соображениям, настолько консервативен, насколько мне позволяет мой государь и сюзерен, и, как правило, иду до Vendee,[16] т. е. и за того короля, чья политика мне не нравится, но только за моего короля. Что же касается ситуации во всех других странах, я не признаю принципов, налагающих на пруссака-политика какие-либо обязательства; я вообще рассматриваю принципы только по мере полезности для целей Пруссии». Год спустя в письме одному из друзей бывший консерватор сформулировал свои рассуждения следующим образом: «эту систему солидарности консервативных интересов всех стран» он считает «опасным вымыслом» и «донкихотством» для Пруссии. Кроме того, он не понимает, «почему мы с такой чопорностью страшимся идеи народного представительства, либо в союзе, либо в парламенте Таможенного союза». Здесь ясно выражена концепция Бисмарка, которая, начиная в 1858 года, все отчетливее вырисовывалась в его рассуждениях: с помощью немецкого Национального парламента подорвать основы Германского союза и поставить немецкое национальное движение на службу прусской политике.
Дважды, летом 1861 года и в марте 1862 года, во время кризисов кабинета, вызванных конфликтом вокруг реформы армии, Бисмарк в качестве кандидата на пост министра иностранных дел по протекции своего друга, военного министра фон Роона, встречался с королем — принц-регент после смерти брата в январе 1861 года, был коронован как Вильгельм I. Бисмарк имел возможность изложить королю свои соображения касательно решения «немецкого вопроса»: он считал «национальное представительство немецкого народа в центральных органах союза наиболее действенным, возможно, даже единственным и необходимым консолидирующим средством, которое сможет стать достаточным противовесом разрушительным тенденциям, свойственным политике, поддерживающей приоритет династии». При этом он имеет в виду «неавстрийскую Германию». И в первый, и во второй раз Вильгельм воздержался от назначения Бисмарка, который производил на него демоническое впечатление.
«Он счел меня более фанатичным, чем я был на самом деле», — подвел Бисмарк ретроспективный итог в своих мемуарах. В марте 1862 года король даже назвал его «слишком непостоянным». Однако в ответ на ходатайство фон Роона монарх в конце концов решил, что перспективного политика следует «(отправить) в Париж и Лондон, чтобы он повсюду познакомился с влиятельными людьми, прежде, чем стать премьер- министром».
22 мая 1862 года Бисмарк был назначен посланником Пруссии в Париже. Впрочем, до собственно дипломатической деятельности дело не дошло. Вначале он поехал на Всемирную выставку в Лондон и там вел переговоры с премьер-министром Пальмерстоном (Palmerston), министром иностранных дел лордом Расселом и лидером консервативной оппозиции Дизраэли (Disraeli), которому откровенная речь Бисмарка показалась неприятной: «Take care of that man! He means what he says!».[17] Непосредственно за этим он отправился на отдых в Биарриц, где встретил русского посланника в Брюсселе, князя Орлова, и его молодую жену Екатерину. Он влюбился в «хорошенькую княгиню» и, как в юности, забывая о времени и месте происходящего, самовольно продлил свой отпуск. Эти недели стали последним беззаботным временем в жизни Бисмарка. По возвращении в Париж он обнаружил в посольстве телеграмму от Роона с условным сообщением об остром правительственном кризисе, который делал вероятным назначение Бисмарка на высший государственный пост: «Periculum in mora. Depechezvous».[18]
БИСМАРК НА ПОСТУ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРА ПРУССИИ (1862–1871): ОСНОВАНИЕ ВЕЛИКОЙ ДЕРЖАВЫ — ГЕРМАНСКОЙ ИМПЕРИИ — ВОПРЕКИ БРЕМЕНИ ЕВРОПЕЙСКОГО РАВНОВЕСИЯ
Восемь лет, прошедших с назначения Бисмарка главой прусского правительства 22 сентября 1862 года до основания империи и провозглашения императора 18 января 1871 года, историку представляются не только как единый самоограниченный процесс, но и как «планомерное», совершавшееся поэтапно осуществление политической программы дальновидного премьер-министра. Эта программа возникла в 50-е годы в результате его политических прикидок и расчетов, а с 1860–1861 гг, ее важнейшие принципы были окончательно определены. Разумеется, существовала опасность, что развитие событий будет происходить
