собственноручно верстал, не доверяя метранпажам, и курил крепчайший табак, который назывался у него антрацитом.
«Папа», пишет Дон-Аминадо, являлся «с регулярностью человека, исполняющего свой долг». В дверях редактора встречал «мамелюк», как именовали известного всему русскому Парижу швейцара «Последних новостей» Борисова. Поднималась суета. Читая подготовленные в номер статьи, Милюков постоянно требовал поправок идейного свойства. То ему (и не без причины) казалось, что автор слишком явно склоняется вправо, как один из постоянных литературных обозревателей Р. Словцов, то напротив, от статьи — в особенности от публицистики Ст. Ивановича — разило марксизмом, да еще вульгарным. Служившие в «Последних новостях» знали дело, однако они были людьми очень разных политических ориентаций. Сохранять ясно обозначенную позицию помогала газете лишь непреклонность Милюкова, который, по мнению Дон-Аминадо, «в смысле чистоты риз был хотя и нелеп, но умилителен».
Его непримиримость, казавшаяся чрезмерной, не помешала привлечь в газету таких авторов, которым убеждения Милюкова были далеки, а иной раз даже враждебны. Постоянными сотрудниками стали Адамович, Берберова, прозаик Михаил Осоргин, печатались Гиппиус, Марк Алданов, Саша Черный, Тэффи, поэт Георгий Иванов, его вечный противник Ходасевич — ни у кого бы язык не повернулся упрекнуть газету, особенно ее литературный отдел, в узости и тенденциозности.
Напротив, ее отличали — со временем это сделалось ясно всем — исключительная терпимость и широта. После того как в 1929 году отпраздновали его семидесятилетие, — для этого был создан специальный комитет, выпустили посвященный юбиляру сборник, устроили торжественные собрания по всем европейским городам, где у «Последних новостей» было много подписчиков, — Милюков все чаще стал думать о преемнике, отвергая одну кандидатуру за другой. На посту редактора он успел отпраздновать и следующую круглую дату (номер газеты за 22 марта 1939 года был полностью милюковский), а к этому времени, кажется, нашелся тот, кому предстояло унаследовать его кабинет: это был журналист А. Ф. Ступницкий, сумевший завоевать полное доверие «каменного кота». Второе свое прозвище Милюков получил за твердость характера и длинные седые усы.
«Каменный кот» не мог предвидеть, как он ошибется в своем выборе. «Последние новости» закрылись в тот день, когда Париж капитулировал перед немцами, а в 1945-м открылись «Русские новости», которые нагло объявили себя продолжением газеты Милюкова. Кое-кто из старых сотрудников, обманутых заверениями в верности покойному Павлу Николаевичу, поддался ностальгическим воспоминаниям, которые усиливал тот же, что и прежде, шрифт заголовка. Они стали сотрудничать в «Русских новостях», но очень скоро оттуда ушли, убедившись, что это просоветский листок, контролируемый советниками посольства, которым из Москвы было дано задание распропагандировать и репатриировать как можно больше эмигрантов, желательно с громкими именами. Редактором «Русских новостей» с первого номера и до 1951 года был Ступницкий.
К своим многочисленным общественным обязанностям Милюков с 1921 года добавил председательство в созданном годом ранее Союзе русских писателей и журналистов. Он сменил в этой должности Бунина и не покинул свой пост, пока Союз не закрылся с приходом немцев. Сделать удавалось не так много — хронически не хватало средств, — но многим Союз все же помог, занимаясь главным образом хлопотами о выдаче вида на жительство и устройством благотворительных вечеров. От политики тут держались подальше, проявляя максимальную снисходительность, но полностью остаться от нее в стороне не смогли.
Уже не Бунину, а Милюкову пришлось весной 1922-го исключать из Союза — за капитулянтские статьи в просоветской газете «Накануне» — Ал. Толстого, Василевского и беллетриста А. Ветлугина. По прошествии двадцати лет Бунин со смехом вспоминал, как совсем незадолго до этих статей подвыпивший Толстой надрывно говорил ему: «Вот будет царь, я приду к нему, упаду на колени и скажу: „Царь-батюшка, я раб твой, делай со мной, что хочешь“». Царь объявился по другую сторону рва между бывшей и новой Россией.
Был еще эпизод такого же рода — много лет спустя, в 1937-м. Из Союза, и вновь по причине двурушничества, исключили Льва Любимова, корреспондента конкурирующей с «Последними новостями» газеты «Возрождение». Оскорбленный Любимов тиснул открытое письмо, обвиняя Милюкова в том, что он «работает на большевиков», однако «каменный кот» остался безразличен к его наскокам. И, как показало время, был совершенно прав. Вернувшись после войны в СССР, Любимов написал книжку «На чужбине», «полную невероятного вранья»: так о ней со знанием дела отозвался Роман Гуль.
Будничными делами Союза в основном ведал его секретарь В. Ф. Зеелер. Бывший ростовский городской голова при Временном правительстве, он снискал репутацию человека неплохого, только несколько меднолобого. В литературе он разбирался плохо, все его заслуги перед нею исчерпывались тем, что в свое время Зеелер дружил с художником Репиным и очень любил рассказывать об этом каждому встречному. Секретарь принимал в Союз прежде всего нужных людей, не смущаясь тем, что ни к журналистике, ни к писательству они обычно не имели никакого отношения. Союз разросся, распух. На его литературно-музыкальных концертах, на чтениях и спектаклях, где литераторы становились актерами, первые ряды были заняты состоятельной публикой. В знаменитой петербургской «Бродячей собаке» перед революцией таких визитеров полуиронично, полупрезрительно называли «фармацевтами».
Свои вечера Союз устраивал по понедельникам, снимая для этой цели зал русского ресторана «Прокоп». Столики выносили, сооружалось что-то наподобие эстрады. «Фармацевты» — те, кто заблаговременно перевел свои средства за границу и теперь благоденствовал, как булгаковский Корзухин, — платили за входной билет приличную сумму. Остальные теснились по углам. Публики всегда собиралось очень много.
Кое-кто бурчал, утверждая, что литературное дело обратили в чистую коммерцию. Но это не помешало Союзу принять под свое крыло буквально всю русскую литературу, которая перебралась на берега Сены. Куприн, Гиппиус, Ремизов, Тэффи, Бальмонт, Шмелев, Алданов — все они в разное время или входили в правление, или при содействии Союза устраивали свои вечера, которые давали возможность сравнительно безбедно прожить месяц-другой. Были среди членов и литераторы с не столь звучными именами, однако такие, без которых сильно оскудел бы, обесцветился художественный мир русского Парижа.
Иван Тхоржевский успел до революции напечатать немного: два сборника стихотворных переводов — французские лирики, итальянец Леопарди — и две книжки собственных стихов, мало кем замеченные. По образованию он был правоведом, а по должности — видным чиновником канцелярии Кабинета министров. Работал с Витте и Столыпиным, близко наблюдал придворные интриги, предчувствовал приближение катастрофического финала задолго до Февраля, который не принял со всей решительностью. В Париж Тхоржевский попал через Гельсингфорс еще в начале 1920 года, однако по первому зову отправился в Крым управлять делами врангелевского правительства и с ним вместе пережил поздней осенью севастопольский исход. Сухие морозы с ледяным ветром, последние катера у Графской пристани, окутанные мраком бухты, исчезнувший во тьме пустынный берег — все это ясно ему виделось и годы спустя.
Его дальнейшие планы были связаны с Русским торгово-промышленным банком, перебравшимся во Францию. Оказалось, что Тхоржевский единственный из бывших членов петербургского директората. Это гарантировало ему место в новом правлении, которое теперь располагалось поблизости от Гранд-опера, на улице Скриба. Жизнь стала налаживаться, но через четыре года, признав большевистский режим, власти Франции наложили секвестр на все сохранившееся имущество прежней России, и банк закрылся. Отныне предстояло добывать хлеб только своим пером.
Он стал много печататься то под собственным именем, то под псевдонимом Джон. Работал больше в «Возрождении», хотя монархическая ориентация этой газеты оставалась ему неблизкой («Все о троне русском грезит…» — иронично отозвался он на коронацию Кирилла Владимировича, сравнив его с невежей, который «христосоваться лезет в понедельник на Страстной»), По-прежнему много переводил, выпустил четверостишия Омара Хайяма, подробно разобранные входившим в моду берлинским литератором Сириным-Набоковым, который нашел, что это никак не персидская поэзия, а просто «стихи хорошего русского поэта», радующие «изяществом, точностью определений». А в 1930-м Тхоржевский издал книгу «Новые поэты Франции». И в ней были стихи Жюля Ромэна о сгоревшем вечере, о струях невысохшей грезы, что синеют сквозь окна, о сердце, которое просит парижской, а все же любви.
Приглушенная тоска — «даже не отблеск, а дым», как сказано в переложении «Парижской любви», —
