— Да вроде я всегда немного верил. Но то, что я чувствую сейчас, — не знаю, вера это, благодарность, облегчение, радость или что-то еще, для чего у меня даже нет названия, — это что-то мощное, настоящее, и что бы это ни было, оно поступает в мою кровь, как кислород, и я дышу этим, Мэтти. Я этим дышу.
Переведя дух, он продолжает:
— Меня подобрали в каком-то тупике, представляешь? С торчащим в руке шприцом: я надеялся выжать из него еще хоть пару капель. На венах у меня живого места не было, память отшибло. Напрочь. До пустоты.
— До пустоты?
Лицо его мрачнеет, приобретая выражение откровенной враждебности.
— На краткий миг блаженства — до абсолютнейшей пустоты.
— А как мама? — спрашиваю я поспешно в надежде найти точки соприкосновения, добиться той близости, которая без проблем возникла при общении с Джоном.
Ни один мускул не дрогнул на лице Спенсера. Он смотрел на меня, пока я не отвел взгляд, потом взял бумажную салфетку, старательно развернул ее и плотно прижал к глазам — как компресс.
— Довольно сносно в последнее время — благо возобновила лечение. Но приходится верить ей на слово. Видеться со мной она не желает.
У меня разгорелись щеки. Такое чувство, будто я иду против ветра. Лучшую часть жизни я провел, воображая себя этаким Гэтсби[52] наоборот. В отличие от него я цеплялся не за особняк и будущее, а за руины и прошлое. Но таков был мой выбор, с самого начала. Мне представилась возможность все бросить, тогда как никто из тех, кто здесь остался, этого не сделал. Может, мне потому и не уйти из этой кабинки. В присутствии Спенсера и сервировка стола, и ореховая шелуха, и серость повседневной жизни обретают реально ощутимое, только им присущее свойство. Я не хочу, чтобы в ближайшем будущем он удалялся от меня более чем на пять футов.
— Ты снился мне, Мэтти, — говорит Спенсер. — В героиновом сне. Ты и близнецы Кори. Вы несколько раз менялись головами, потом смотрели на меня и рявкали: «Фас!» — а я лежал себе под крылом заброшенного «олдса» и все смеялся, смеялся, смеялся.
— Я думаю о них каждый день, — говорю я. — Кортни Грив. Питер Слоткин.
— Ради бога, Мэтти! Неужели и впрямь так необходимо было меня выслеживать, чтобы об этом рассказывать? Ты совсем не изменился.
— А что, по-твоему, я здесь делаю, Спенсер?
— Именно то, что…
— Думаешь, я вообразил, что ты будешь счастлив меня видеть?
Спенсер разинул рот, но так ничего и не сказал.
— Впрочем, я и правда так думал.
Он хватается за стакан, опрокидывает его, и тоник разливается по столу. Я смотрю, как этот человек, который был первым моим настоящим другом, нервически промокает воду салфеткой.
— Спенсер, у меня есть план.
— Дьявол! — бурчит Спенсер. — Мне нужно позвонить.
Он встает, отдергивает шторку и исчезает почти на двадцать минут. Вернувшись, плюхается на свое место и снова начинает сверлить меня взглядом. Я жду — упорно и терпеливо, как рыбак, забросивший удочку.
— Хочешь, скажу, чего я не могу тебе простить? — говорит он.
Только теперь до меня доходит, что я тоже обильно потею. Мы здесь уже добрых полчаса, а я даже не удосужился снять пальто.
— Валяй.
— Ложек.
— Ложек?
— Помнишь, ты показал мне, что как ложку ни верти, отражение в ней все равно будет перевернутым? Это на многие годы стало моим кошмаром. Я не шучу.
Я вижу, как его руки поднимаются к лицу, вижу, какого усилия ему стоит удержать их на столе. Не помню, чтобы я когда-нибудь говорил ему о ложках, но, должно быть, говорил. В детстве я узнал много чего такого, что вонзилось в меня, как шрапнель.
— Спенсер, я хочу разыскать Терезу. Мне нужна твоя помощь.
Одна из его рук взлетает со стола и зависает в воздухе на полпути между нами, как будто он применил что-то вроде блокирующего приема дзюдо. Через несколько секунд он, ни слова не говоря, прижимает эту руку к груди.
— Даже не верится, что я тебя нашел. Не верится, что ты здесь, со мной. Я так по тебе скучал, — говорю я.
— Прошу тебя, Мэтти! — Волосы его уже не торчат шипами, как в начале вечера, и начинают понемногу опадать. — Пожалуйста! — Глаза сверкают. Похоже, его душевная боль еще древнее моей, думаю я. Плечи у него опустились, руки нервно дергаются.
— Спенсер, — говорю я, — не знаю, как у тебя, но Тереза прочно вошла в мою супружескую жизнь в качестве придаточного члена. Когда мы с Лорой заговариваем о том, чтобы завести детей, у меня перед глазами сразу возникает Тереза — лежит в сугробе, вперив взгляд в пустоту. Помнишь, как долго она могла так лежать — как будто совсем не чувствовала холода? Как будто замороженная?
— Мэтти!
— Или, например, обедаем мы, ведем совершенно нормальный разговор, а в торце стола сидит Тереза и строчит ответы на вопросы «Битвы умов». На меня она никогда не смотрит. Ничего мне не говорит. Но она всегда ходила со мной в колледж, а теперь — на работу. Она высасывает из моей жизни целые часы, но я даже не замечаю, как они пробегают. Я снова и снова рассказываю Лоре эту историю, а она знай себе бренчит на банджо и слушает — как бы; но сколько бы она ни слушала, все равно ничего не понимает — да и как ей понять? — разве что спросит иногда, почему я столько времени провожу в грезах о призраках, а на разговоры с ней у меня его вечно не хватает, но у меня нет ответа. Я не хочу потерять жену. Я устал терять людей.
— Жену? Неужели на тебя и впрямь кто-то позарился?
Я улыбаюсь.
— А то!
— Чем хоть она занимается?
— Играет на банджо, представь себе. В блюграсс-группе. А ты не женился?
Спенсер шуршит шкурками грецких орехов, не отрывая взгляда от стола.
— Нет.
— Но девушка-то хоть есть? Кажется, я понял, кому ты звонил.
— Я звонил пастору Гриффит-Райсу. Тому старику, с которым я разговаривал перед уходом из церкви.
— Который спас проститутку?
— Спас женщину от проституции. Чувствуешь разницу? — Спенсер сверкнул на меня глазами и снова уставился в стол. — Он многие годы был моим наставником. Научил меня справляться с такими людьми, как ты. Переживать такие дни, как этот. Не надо возвращаться в прошлое, Мэтти. Не надо переживать все заново. Ты проговариваешь извинения, причем осмысленно. Позволяешь сожалениям терзать тебя, пока они сами себя не исчерпают. Потом заполняешь все свои дни деятельностью на благо других людей. И через некоторое время перестаешь придавать такое большое значение мертвым моментам.
Музыкальный автомат умолк. Ни звона стаканов, ни шума голосов. Взгляд Спенсера зависает на мягкой обивке стены за моей спиной, глаза горят.
— Ты сказал, что перестаешь придавать значение мертвым моментам, — говорю я, пытаясь передать ему свое благорасположение, но так, чтобы его не спугнуть. — Значит, они у тебя все-таки есть?
— Мертвые моменты есть у всех.
— Не думаю, что все погружаются в них, как мы с тобой. Мы хоть не размахиваем руками, не взываем о помощи, не ссым в штаны.
