— Мэтти, нельзя нам ее разыскивать.
— Почему? Может, тогда ты сможешь спать спокойно.
— Нельзя, Мэтти, — шипит он. — Мне нельзя. Ее не захочешь увидеть, даже если сможешь. Поверь мне. Пожалуйста. Тут я готов умолять. Умолять Бога, тебя, если получится. Пусть все останется как есть.
Похоже, он сдает позиции в нашем необъявленном состязании по перетягиванию каната. Еще один хороший рывок — и глядишь, моя возьмет.
— Ты знаешь, что доктор умер? Въехал в Сидровое озеро и утонул.
Какое-то время Спенсер продолжает смотреть на обивку за моей спиной. Вскоре, однако, голова его начинает раскачиваться взад-вперед, глаза закрываются.
— Я этого не знал.
На какую-то секунду мне показалось, что он лжет, но я отбросил эту мысль. Чего ради?
— Сегодня утром мне сказал об этом Джон Гоблин.
— Джон Гоблин, — произнес он таким тоном, будто проглотил косточку. — Ты и его вытащил?
— Да он как-то и не возражал. И, честно говоря, был просто счастлив меня видеть.
— Надо же, как трогательно.
— Он душка. Ходит с тростью. Упал с дерева и сломал ногу. Женат на Коринне Келли-Дейд — фигуристка, помнишь? У них шестилетний сын. Джон заделался электриком и называет себя мистер Свет. И как это его угораздило? — Спенсер тупо кивает головой и издает этакий стонущий звук. — Спенсер, скажем, найдем мы Терезу. Что, по-твоему, может ожидать нас в худшем случае? Если она в беде или ее куда-нибудь запихали, вдруг мы сумеем ей помочь? Может, кроме нас, ей и помочь-то некому?
Глаза Спенсера впиваются в мои. Руки плашмя падают на стол и начинают подрагивать. Он и впрямь страшно исхудал, скулы выпирают, как гребни скал.
— Смелый ты парень, Мэтти, — шипит он. — Впрочем, ты всегда таким был. — Он берет ложку и смотрится в нее. — Так ты хочешь знать, что ты натворил? Именно
Голос Спенсера сорвался на рык, и он закашлялся. Предчувствие тонкими струйками поползло у меня по задней стенке гортани — физически ощутимое, леденящее.
— Мне что, пасть ниц по этому поводу? — спрашиваю я.
— Не знаю. — Спенсер качает головой. — Я еще никому об этом не говорил. Впрочем, раньше и повода не было, черт бы его побрал. Только у тебя хватило то ли идиотизма, то ли наглости полюбопытствовать. Так что сиди теперь тут и слушай. Я Призрак Переебанного Рождества,[53] и то, что я сейчас расскажу, причинит тебе боль, но ничего уже не изменишь. Попытайся понять. Быть может, ты избавишь себя и, что гораздо важнее, людей, о которых ты якобы так печешься, от некоей вполне реальной боли и поистине кошмарных видений.
Еще немного, и под ним загромыхают рояли.
— Я хочу, чтобы ты представил мой дом, Мэтти. Мамин дом, я имею в виду. Представил? «Тонкавские» мини-тракторы? Они там так и стоят. Старые желтые шторы с дырками от сигарет, доставшиеся нам от прежних владельцев? Они тоже на месте. Мать в делах. Отец давным-давно ушел. Он бросил нас примерно тогда же, когда и ты.
Я не реагирую. Некогда мне смотреть на дом Спенсера. Я даже помню его запах — слабый, но стойкий запах пережареного попкорна. А эти шторы почти совсем не пропускали света.
— Мне было, может, лет восемнадцать. Или девятнадцать? Начало самого жуткого периода моей жизни. — С тяжелым вздохом он сжимает в кулаке шелуху. — Нет, вру. К тому времени жуткий период был в самом разгаре. Я уже открыл для себя иглу. Я уже перетаскал все до последнего цента из маминых денег, которые она хранила на черный день в корзине для пикников на чердаке, хотя тогда она даже не подозревала, что я ее обокрал. В тот день, когда произошло именно то, о чем ты хочешь узнать и ради чего ты и проделал весь этот путь, я сидел с иглой в руке. Ширево я вводил очень медленно. Если делать это по всем правилам, то можно въяве почувствовать, как оно разливается по венам. Сквозь желтые шторы я смотрел на снег. Была середина дня, середина недели, и стояла величественная тишина. На улице — ни единой живой души. И тут я услышал стук в дверь. Негромкий.
Он легонько постукивает кулаком по столу и снова умолкает. Но от этих ударов у меня леденеют все кости, словно меня закопали в сухой лед. Суставы покрываются мелкими трещинами, которые распространяются по мышцам и артериям. Если бы Спенсер сейчас меня ударил, я бы разлетелся на мелкие осколки, как разбитое стекло.
Я знаю этот стук. Но я никогда ему об этом не рассказывал. Не рассказывал ни жене, ни родителям, ни полиции, ни кому бы то ни было вообще. Фактически я вымарал этот эпизод из своей сознательной жизни и до сегодняшнего дня о нем не вспоминал. Спенсер снова опускает кулак на стол и снова легонько, но я чувствую, как подо мной дребезжит скамейка.
— Стучали шесть, семь, пятьдесят раз — не знаю, не считал. Просто сидел, подкармливая ненасытный голод и вбирая в себя тишину. Наконец я медленно — потому что под героином все происходит в замедленном темпе — начинаю осознавать, что меня что-то раздражает. Еще шесть, семь, пятьдесят ударов — и я понимаю что. Тогда я осторожно вытягиваю из руки иглу, так что-бы видеть кожу и складку на вене. Это так же приятно, старик, как продырявить пленку на свежем арахисовом масле, — уж это-то ты, я полагаю, пробовал. И вот я плыву к двери. Нащупываю ручку, но она кажется мне какой-то не такой — слишком маленькой. Я никак не могу ее ухватить и чуть не падаю навзничь, пытаясь ее повернуть. Но все- таки мне это удается. Дверь открывается. Я вижу свой двор, свежий снег. А там — она.
Спенсер умолкает, и тишина его дома, словно просочившись из рассказа, заполняет все кафе.
— Вид у нее несколько… несколько необычный. — Он комкает слова, как будто ему трудно выдавливать их сквозь зубы. — Блестящая юбка. Шелковая такая, словно она только что с бала, но еще футболка с надписью «Упокойся, и воздастся», кроссовки на босу ногу, и все. Ни куртки, ни перчаток — ничего. Снег валом валит, а ей хоть бы что. Волосы длинные, прямые — копна волос.
Пораженный, я смотрю, как Спенсер пялится в стол, плечи у него вздрагивают, лицо взмокло. Спустя довольно много времени — так много, что я начинаю думать, уж не наступил ли случаем конец света, — шторки со звяканьем раздвигаются и в проеме показывается лицо нашего необъятного бармена.
— Вы что-то сказали, пастор?
Спенсер с усилием качает головой.
— Нет, просто болтаю с Главным Небесным Барменом, — говорит он и, сделав пять-шесть глубоких вздохов, выжимает из себя улыбку.
— Уж у Него-то есть все, что ни пожелаете, — изрекает лягушкотелое чудище.
— Это точно. Только Он иногда жадничает. Ладно, иди.
Шторки снова звякают, и бармен удаляется. Какое-то время мы со Спенсером молча смотрим друг на друга. И, глядя на него, я вижу Терезу, стоящую у дверей его дома; ее длинные волосы нависают на лицо, как ветви плакучей ивы. Она в костюме утопленницы.
— Ты не пьешь? — спрашиваю я наконец. Спенсер вздыхает:
— Мне запрещается иметь какие-либо вредные привычки. Я и сам себе не позволю. А тебе запрещается встревать, пока я не выскажусь. Молчи, что бы я ни говорил. Я делаю это только один раз. Второго не будет до Великого Подведения Итогов.
— Великого чего?
— До Судного дня. Умолкни!
Ни с того ни с сего все его тело вдруг содрогнулось, как будто его только что подвергли дефибрилляции.[54] Однако выражение лица не изменилось, глаза по- прежнему смотрят на меня.
—
