Не настоящий, а наподобие машинок на аттракционах. Позади него стоят еще двадцать таких одинаковых машинок в ряд, и я вижу, как разные люди и дети вместе с папарацци рассаживаются в них, поторапливая меня, потому что всех разбирает любопытство и всем хочется уже ехать.
— Тирули, тирула, — поют они.
Их страх и возбуждение зажигают меня. Опасность привлекательна, иначе никто ни в жизнь не полез бы на американские горки. Я колеблюсь. Всю свою жизнь я ни разу не сопротивлялся искушениям, так с чего бы мне начинать теперь, на ее закате?
Питипо, питипа!
В одной лишь куртке от пижамы я забираюсь на «Веспу». Холодный кожзаменитель прилипает к моим ягодицам. Я ловлю свое отражение в зеркальце заднего вида. Вместо головы у меня — воздушный шар. Он начинает лопаться. Я хочу отвернуть вентиль, чтобы улететь, но мотороллер уже приходит в движение.
Труд всей моей жизни сжимается до нескольких минут. Вспышки камер отражаются на хромированной поверхности мотороллера. Словно иголки впиваются в мою туго натянутую кожу. Ослепленный вспышками, я уезжаю прочь от комнаты, где спит Джельсомина, и с бешеной скоростью исчезаю в черной дыре гостиничного коридора навсегда.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. DIRECTOR’S CUT[285]
Ты видишь, что темно.
Ты слышишь, что тихо.
Это не значит, что нет ничего, что можно увидеть или услышать.
Это не ракорд.[286] Камера жужжит.
Ты видишь лишь отсутствие света.
Ты слышишь лишь отсутствие звука.
Так я ощущаю себя сейчас. Здесь я — никто. Не то чтобы меня уже нет, просто я не являюсь кем-то. Я не умер, в это я не верю. Мертв тот, кто не живет.
Я всего лишь отсутствую.
Меня нет.
Я исчез.
Я потерял себя.
Внутри меня и вокруг меня — пустота. Не то чтобы в моем распоряжении безграничное пространство. Рамки как раз налицо. Лишь благодаря тому, что я ощущаю свои границы, я вижу, что внутри них и снаружи — ничего нет.
Это первые линии, которые проводит художник, рисующий комиксы, разделяя страницу на части. Страница уже не пуста, но ни картинок, ни текста пока нет.
Позвольте я начну все сначала.
Я лежу в своей собственной студии, Студии № 5, где я снимал все свои фильмы.
На стене позади меня натянут огромный холст, изображающий голубое небо.
И вот я лежу.
С самой первой страницы.
Это факты.
В остальном, я ни на чем не настаиваю, потому что там, где я нахожусь, все столь же истинно, как и неистинно. Весь этот сценарий я придумал от «а» до «я», но ни слова не солгал. Мои персонажи существовали в действительности.
Я был одним из них. Все целое — правдивая автобиография. Вопрос только: чья?
То, чего не было, не обязательно неправда.
Напоминает фильм: ты знаешь, что этого не может быть.
Что не значит, что это нельзя увидеть.
Так же со снами. Поэтому моя жизнь не могла бы быть сыграна нигде, кроме как в этих стенах.
После окончания церемонии вручения «Оскара», кажется, мне стало плохо.
Естественно. Я всегда говорил, что это путешествие для меня плохо кончится.
Я принадлежу Италии. Туда они меня и привезли.
Я открыл глаза в клинике на Монтеверде. Я лежал в кровати. Над моей головой, на потолке — гигантское изображение улыбающейся Джельсомины. По крайней мере, мне на секунду так показалось, но это была она сама, склонившаяся надо мной, безумно счастливая, что мои зрачки наконец-то сузились. Она поцеловала меня в лоб и вцепилась в мою руку, так сильно, словно мы сражаемся за право собственности на нее, и Джельсомина не собирается отступаться.
Я захотел выдернуть, но рука мне не подчинилась. Хватка Джельсомины причиняла мне боль. Я крикнул с возмущением, что ей пора бы научиться довольствоваться своими руками, но из моего горла не вылетело ни звука. Я попробовал снова, но не мог заставить пошевелиться ни губы, ни голосовые связки.
Я не смог даже глубоко вздохнуть, чтобы набрать побольше воздуха и выразить свое возмущение.
Тогда я понял, что у меня отняли режиссуру.
Но лишь через несколько дней я только осознал, что на самом деле произошло. За всю свою жизнь я привык к тому, что ко мне стучатся страннейшие сны, но на этот раз — все было наоборот. Я попал в сон сам. Я нахожусь в нем, как семя в яйцеклетке, удивленное, что ему это удалось. Невероятно, но, в конце концов, оно победило. Оно попало внутрь, но как только замечает, что яйцеклетка сомкнулась вокруг него, то пытается сбежать, подплывая к каждой стенке. Оно не может поверить, что это конец. Так происходит с любым счастьем. Чем чаще семя ударяется о стенку яйцеклетки, тем больше оно начинает сомневаться: может быть, были яйцеклетки получше. Но поздно — клетка уже начинает делиться.
Я изо всех сил стараюсь выйти из комы, но реальность сомкнулась вокруг меня, и раз за разом я бьюсь о нее головой.
Не знаю, сколько я пролежал в «Монтеверде». Может быть, неделю, может быть, полгода. Самое ужасное в коме, что каждый лучше тебя знает, что с тобой произошло. Ты слышишь их болтовню рядом с тобой:
— Пожалуйста, следите за своими словами, не исключено, что они нас слышат, — но никто и не подумает сказать, какой сегодня день или который час, и сколько тебе еще осталось.
Я никого не узнавал, кроме Джельсомины. Каждый день ко мне приходила процессия врачей. Все время одни и те же люди, но я не мог запомнить их лица. С течением времени мне удалось удержать какие-то подробности: подобно тому, как в кавалькаде цирка ты вспоминаешь в прошлогодней акробатке не ее эффектное вращение, а мерцающие линии лайкры у нее между ног.
Поэтому за мной ухаживали мозолистые пальцы ночной сестры и эспаньолка профессора, регулярно приходившего на обход со студентками. Когда студентки нагибались, ткань у пуговиц на их халатах так натягивалась, что мне казалось, что она лопнет. Не думаю, что девушки приходили из-за того, что мой случай был настолько уникален в медицинской практике, больше, потому что это был я, и им хотелось на меня поглазеть. Я кидал им в голову непристойности на романьольском [287] диалекте, но они ничего не слышали и лишь учились вводить зонды.
Когда о моем инсульте было сообщено в официальных источниках, клинику стали осаждать. Люди лезли Романьольскии диалект — диалект провинции Романья. на деревья в надежде сделать душераздирающий снимок. Журналист из «Иль Мессаджеро»,[288] переодевшись санитаром, выкрал мою энцефалограмму, но редакция решила, что такая публикация лишь шокирует читателей. Мне лично все равно. Я считаю за комплимент, что какой-то папараццо захотел получить в качестве сувенира мозг, породивший его. Но из-за этой суеты я чувствовал себя виноватым перед Джельсоминой.
