вспоминая, где запасные батарейки для камеры, жалея, нет штатива, ну да ладно, сейчас вернется с табуретом, и пусть хоть уши отвалятся от зябкости ночной, попробует, да пусть и не выйдет — все равно снимет и будет снимать, снимать. И больше без камеры — никуда! Утром сразу же в кухню. Неважно, что Дарья Вадимовна, будет, наверно, стесняться после приступа. Ее сказочную кухню надо снять. И на маяк, к фонарю. Потом уедет. Куда угодно, но уже не прятаться, а — жить.
Распахивая дверь в темноту, прижал руку к груди:
— Ты больше не засыпай надолго, хорошо?
Включил свет и пошел к шкафу, куда сунул камеру ночью, отводя Наташу в ванную.
— Я тебе много покажу, много. Теперь — вместе…
Камеры не было. Меж двух стопок белья, где Витька устроил для кофра гнездо, — пустота.
Схватился за распахнутую дверцу. Сунул руку в шкаф, переворачивая аккуратные стопки наглаженных простыней и наволочек. Вывалил на пол и затоптался по белью, заглядывая на другие полки. На простыни полетели цветные салфетки.
Держа руку у сердца, на голове змеи, осмотрелся. Подоконник с пыльной вазочкой, стол с грязными тарелками, пятнами пепла и одинокой рюмкой, осколки второй на краю.
Кинулся в спальню, осмотрел старый сервант, поочередно распахивая дверцы. Встал на колени, заглянул под кровать. И сел, комкая рукой не надетые в спешке трусы, валяющиеся среди смятых простыней. Рассмеялся, не зная, как быть. Вскочил, сидеть не мог. Кинулся в угол, где стоял полупустой рюкзак. Перевернул и стоял, глядя на пакетик с запасными батареями на полу. Держал рюкзак с раскрытой пастью пустого нутра в вытянутой руке. И, дернувшись от мысли, раскрыл молнию бокового кармана, в котором паспорт и деньги в бумажнике. Были. Но теперь вот — нету. Пусто.
Аккуратно поставив рюкзак, запнул его ногой в угол. И вернувшись в столовую, бросился на диван. Оглянулся за спину, на черное окно, с тоской. Где утро? Где утро, когда уже? И как дожить до него?
Кожа под наспех наброшенной курткой горела огнем, казалось — потрескивала электрическими зарядами от беспрерывного шевеления змеиного тулова.
Не вставая с дивана, снял и бросил на пол куртку. Приподнимаясь, стащил штаны. Вытянул руки вдоль тела и, ощущая беспрерывное трение змеиной кожи, уставился в потолок:
— Ну, давай! Иди сюда. Может, вместе придумаем, что да как…
Через десять минут лежал, откинувшись на диванный валик, держа на ладонях перед лицом продолговатую голову с темными глазами. Смотрел, как в перламутровой пасти пойманной мухой бьется раздвоенный язычок. Мельк, прошелся перед глазами, мельк — и спрятался снова. Витька дышал, приподнимая грудной клеткой тяжелые кольца змеиного тела. И где-то там, далеко-далеко, упертая пальцами в валик дивана нога докладывала — хвост, обвился, и кончик по коже — медленно, плавно, в такт дыханию.
— Ну? Что я теперь? Как мне?
— С-себя ссспросси…
— Ага. Да. Помню я твои ответы и советы.
Но возмущался не по-настоящему. Просто причитал заунывно вполголоса, прислушивался к себе, приклеивал мысли к словам, чтоб потом думались они дальше.
— Значит, пока я спал, Наташка? Ведь некому больше! Все было на месте, а потом я заснул. Эх, тетеря я…
Положил руку на голову змеи и стал гладить, водил пальцем по цветной полосе от плоского затылка к черным семечкам ноздрей. Змея покачивалась, обвисала тяжестью, когда выдыхал, как выжимала последнее, делая его плоским. А потом вдруг легчала, на его вдохе. Витька прикрыл глаза. Вот так бы лежать и дышать. Вместе. Не думать. И чтоб ночь и ночь без конца.
— Ссспать… — снявшись с ладони, змея положила голову туда, где была она татуирована, — вмессте…
— Нет уж. Заспать только простуду можно, это меня бабка в детстве учила. А сейчас надо с мыслями собраться. Помоги, а?
Он пошевелился. Змея потекла по коже, прижимаясь, и Витька вспомнил Наташкины вопросы о том, змея или змей его татуировка. Толкнул ладонью плоскую голову с груди и раскрывая глаза, скосил — на гладкие черные волосы, длинные, закрывающие прямой нос и чуть выдающуюся скулу.
— Ага…
Придерживая тело девушки, стараясь не смотреть, как плывет и меняется оно, как просвечивает сквозь смуглую кожу цветной узор змеиной шкуры, приподнялся, сел, опираясь на валик спиной. Девушка лежала рядом, закинув на его живот ногу, держалась за Витьку руками. Диван узкий, отпустит и свалится, прикинул Витька и прижал девушку к себе. Ребрами ощутил ее грудь. И ниже, где начинаются ноги — горячо, влажно.
Сел резко, не отпуская горячего тела под рукой. Морщась, бросил на низ живота подушку.
— Блин, вы достали, достали! Достали!!! Я понимаю, да, мужчины, женщины, но сколько можно! Будто всё вокруг этого. Я уже к мужикам хотел, только рыбы потаскать из воды, да у костра посидеть. Так и там, Яша этот. Тошнит меня уже! Болото! Кругом одно.
— Не только болото… Ес-сть масстер ссвета, — девушка не поворачивала головы и дыхание ее щекотало Витьке бок. Рисунок на вытянутой ноге просвечивал сильнее, выступал цветным маслом и превращался в глянцевую татуировку. Змея — по всему обнаженному женскому телу.
— Григорьич, что ли? Ну, есть. Но у него свое горе, чего к нему липнуть.
Струение цвета по коже девушки прекратилось, татуировка легла тем самым рисунком, что видел Витька когда-то на стене за старым шкафом. И Ноа вздохнула, снова пощекотав его бок, потянулась и села, подобрав голую ногу под себя, уперлась другой в пол. Закинув руки к затылку, медленно скручивала черные волосы в жгут, вязала узел. И закончив, улыбнулась Витьке. Той самой улыбкой, что в парке, когда сидели в маленьком домике.
«Только джинсы на ней были. И свитер. Сначала. А после — полет…».
— Да. Мужчины и женщины. Нет ничего без этого, — сказала шершавым голосом старого бархата, — все через это — явно или тайно… Тебе — двигаться дальше. И выше. А чтоб лететь, ты должен знать.
— Я?
Она улыбнулась.
— Что пришло, то и пришло. Не избежишь.
Витька молчал. Маловато было мыслей в голове. Только дурацкая, и ведь сам понимал — дурацкая! — картинка о том, как Григорьич, рядом с граненым фонарем маяка, совершает странные обряды Мастера Света. Чтоб потом спуститься и записать их в судовой журнал аккуратным почерком.
Картинка настолько яркая, что Витька сказал неуверенно:
— Новые знания? Ты хочешь сказать, что там, наверху, Мастер Света?…
Тихий смех погладил полумрак комнаты. Девушка встала, плавно, по-змеиному прогибаясь, приблизила лицо к самым его глазам:
— Сказки… Сссказки!
И пошла по комнате, поправляя волосы, проводя рукой по бедру, касаясь стола, спинки стула, поворачиваясь на ходу и отдаляясь, и снова закручивая непослушные гладкие волосы, что все выскальзывали, струились по спине, отливая темной медью в свете луны.
Какой луны? Она ведь давно уже снялась с крыш и стояла сейчас на другой стороне, вон, в полуоткрытую дверь спальни видно, лежит голубой блик на углу старого серванта. Но свет был, как взгляд, что неотступно следит за движениями, за волосами, что становились пышнее и закручивались кольцами, за телом, сначала тонким, с узкими бедрами, а после, через минуту, незаметно перетекающим в другое женское тело: развернутые крепкие плечи, глубокая ложбинка на сильной спине. Чтоб после — размыть смуглоту, через яркий египетский загар, — к светлой коже, по которой прямые волосы цвета карамели и худенькие плечи…
Закаменев, Витька лишь иногда успевал отмечать, искрами в пустой голове — Наташа, Лада, Ноа. Ноа? И снова Наташа, но уже другая, степнячка-воровка. И Лада…
А потом она присела на стул, выпрямив спину, сложила руки на гладком столе и отвернулась. И
