Проверка слуха

наш винт сошел с резьбы
и потихоньку втягивает годы,
и до немого темного исхода
подать рукой…
Так что в начале бы…?

* * *

Я иду, отражаясь во всех зеркалах:
в темных окнах домов и высоких витринах,
в соцмодерновских арках и рамках старинных,
в лужах, книгах, зрачках, кимберлитовых глинах —
я иду, отражая реликтовый страх
всех зеленых эвглен, инфузорий, феринок,
опрокинутых в чашу с остатками пищи,
диплодоков, детей до рождения нищих,
матерей, промотавших себя на торжищах,
их отцов в частоколах хмельных карантинов…
Я иду, или время идет вдоль меня,
отражаясь в изгибах и фокусах впадин,
собираясь вином в темноте виноградин,
в теплом прахе дорог, в темной сути огня —
не корысти, а слова единого ради…

* * *

Я приду юго-западным ветром,
Влажногубым
В февральскую темень.
Будет вечер.
Мы будем не теми.
Только вечер.
Рыжий чертик запляшет в камине,
Лягут на пол нечеткие тени,
И в смятении
Пятен и линий,
На мгновенье
Обретется, закружится вольно
То, что было костром и метелью…
Только будет ревнивая колли
Нюхать воздух
И лаять на тени…
Только ты
Ненадежное слово
Вдруг припомнишь и брови нахмуришь,
От окурка прикуришь
И снова
От окурка прикуришь…

ЗОЛУШКА

Внезапно, как сбегает молоко,
сбежал покой, откинув одеяло,
и туфельки помчались так легко,
что платье за ногой не успевало,
и не гадалось: «Быть или не быть?» —
спина несла ликующее тело!..
Что надо помнить? — К черту! Всё забыть!
Сказали, в полночь — ей какое дело?!.
Когда кружатся,  радужно блажа,
слова неуличенные в обмане,
когда последний вечер куража
на острие. На лезвии. На грани.

* * *

Как хорошо — я выключила свет,
на цыпочках подкралась и тихонько
поцеловала шрам над правым веком…
Ты вздрогнул и проснулся.
Тридцать лет
твоя щека ждала прикосновенья,
а может, триста,
но безумный лекарь
запаздывал иль просто не родился…
Мохнатые качались паутины
над письменным столом,
долготерпенье
лежало толстым слоем на стекле.
Кто рисовал на нем инициалы —
чудные, как пролив Па — де — Кале,
чтоб в комнату, где пахло карантином,
пробрался луч?..