— Ну, за встречу, — Димка поднял рюмку. — Спасибо… Нам и идти больше некуда.
— С приездом, ребята.
— Добро пожаловать, как говорится, — добавила Альбина и пьяно ухмыльнулась.
— Тонь, тряпку не вешайте близко к печи, упадет на дверку, сгорите.
— Хорошо, хорошо.
Димка курил во дворе. Коля просто дышал рядом. Выпившие женщины не хотели расходиться по домам, но и разговор поддерживать не могли, понимая, что их деревенские темы будут скучны, наверное. Они прижимались друг к дружке и с пьяной женской иронией смотрели на мужчин.
В бане Димка ужаснулся Колькиной худобе и немощи. Волосатость его только усиливала эффект.
— Ё мае, вы действительно какие-то резко континентальные. На улице мороз под пятьдесят, а здесь жара — слизистую глаз обжигает.
— А ты понравился этой Альбине, Коль. Она всегда стоит около порога, как дундук, и бегом домой. А тут села, даже выпила, я обалдел, честно говоря.
— Сам удивляюсь, Дим, нравлюсь узкоглазым: китайцам, корейцам. Госпожа Мэй даже на меня клюнула, хрен бы вы свои комнатушки так продали… Жарко, Дим, не могу, — он сел прямо на пол.
Димка вышел и набрал в таз снега с горой.
— Сейчас легче станет.
Что бы Димка ни делал, он замечал на себе неосознанно завистливый и в то же время откровенно- любующийся взгляд Кольки.
— Чего вздыхаешь, Коль?
— Да так, ничего, эх-хэ-хэ…
После бани еще немного выпили. В банке с солеными огурцами лежали кусочки льда. Сало было мягкое, как масло.
Колька исподтишка поглядывал на бабу Катю, на сумрачные иконы в углу. Дима видел, какой тоской и страхом наполнялись его глаза.
— Федор, проверь заслонку печи,— попросила баба Катя, когда Димка погасил свет. — Боюсь, как бы Антонина до конца не задвинула — угорите.
— Дим, а чего они тебя все Федором называют? — прошептал Коля.
— Кликуха такая.
— Не-е, кликуха у тебя Бахча, это я уже понял… Федор, кстати, больше подходит.
— Дима — городской вариант.
— Да, пидорский какой-то… А мне Коля не нравится, несчастливое имя.
— А какое нравится?
— Валентин.
— Тоже пидорский вариант.
Утро серое. Горизонт красной полосой. К обеду горизонт белый, выстуженный. Вечером подъехала “скорая” — “Газель” с красным крестом.
— Вот, Якубенчиха меня мыныезом накормила, теперь живот болит и болит…
— Помолчите!
Молодая, раздраженная тетка беспардонно осматривала ее. Скинула покрывало, ругалась. Димка вызвал ее в сени.
— Женщина, извините, — начал он, сдерживая ярость. — Вы стариков совсем за людей не считаете, что ли?
— Вы ей кто?
— Сосед.
— Здесь не мыныез, сосед, здесь, по ходу, рак желудка. Вы что ж не видели — у нее по телу черные пятна уже пошли? Она гниет изнутри, а сердце — дай бог каждому такое…
Приходил Петр, пьяный, ироничный и грубый.
— Есть че? — спрашивал он, хлопая себя по горлу.
Приходили Кузьма Николаич с женой — Половинка и Полтора.
— Есть че, ребята?
Альбина принесла Кольке кумыс в большой пиале. Петр зло и усмешливо называл Димку и Колю “дармоеды москвичи”, исподтишка оглядывал углы. Все говорили о пустяках и ждали только одного, смерти старого человека. Ждали с надеждой и даже радостью, будто это событие приукрасит серые будни, освободит их от бремени жизни и как-то переменит судьбу.
— Сердце крепкое, не отпускат, — баба Катя стеснялась своего поведения и сдерживалась, чтоб лишний раз не охнуть, будто саму себя хотела убедить в том, что уже умерла. И вдруг вспоминала хозяйство. — Федя, ты все же проверяй, ярочка вот-вот должна объягниться, как бы не померзли.
Перед сном уже она запела песню из репертуара “Золотого кольца”. Пела лучше Кадышевой, неожиданно помолодевшим, сильным и пронзительным голосом. Пела с такой народной интонацией, так красиво и жалостно, что казалось, это прощальная песнь ее. Колька, нарубивший дров, грел на печи ладони, плакал и отирал лицо плечом.
— Федор, а Федор, — прервав песню, позвала она.
— Да, баб Кать, — удивленно откликнулся Димка.
— У меня костюм германский в сундуке, отдам… отдай, если кто меня вылечит.
День ее смерти был удивительным. Потеплело необыкновенно, оттаяли и покраснели ветви талишек, порозовел воздух вокруг них, на дороге зачернели подо льдом навозные пятна, нежно, мягко просветлилось небо, и с реки потянуло запахом весны, запахом юности, надежды, тревоги. Утром даже птичка постучала в окно.
— Федор, — сказала баба Катя. — Ты печь не топи, я сегодня умру.
Димка промолчал, только головой кивнул.
— Человек, на хрен, мучается, страдает и никого, ни одного врача в диаметре ста километров! — возмущался Коля.
— Батюшку не зовите, — наказывала баба Катя. — Он плохой. Хорошего от нас в район забрали. Пусть Саня молитвы читает, она совецких ишош времен попиха.
— Я передам Антонине.
— Федь, подойди, — баба Катя протягивала ему кулак. — Ивгешке моей… Не увижу я ее. Антонина ей, вядать, не позвонила… По нашей линии как бабка внучке.
Баба Катя взяла ладонь Димки и разжала в нее кулак. Это был серебряный перстенек с черным камушком.
— Передать Ивгешке, — твердым голосом повторил Димка.
— У-у, вон уж и коровы наши пошли, — это были ее последние земные слова.
Побежали к соседям, к Антонине, к попихе бабе Сане. Стучали в окна, говорили о смерти.
Баба Катя охала, стонала и дергалась, но умереть не могла. Было ощущение некоего чудного аппарата, бьющегося и захлебывающегося. Казалось, уже заглохший навсегда, он снова вздрагивал, включался и трясся пунктирно. Трудно было смотреть на это и мучительно тяжело находиться рядом, живой и крепкий организм напрягался и томился вместе с умирающим человеком.
— Сильная. Не отдает душу, — сказала попиха и вдруг с громким треском разорвала газету над умирающей. — Выходи, Катя, хвать! — и снова разорвала сложенные листы, будто и вправду помогая душе разорвать телесную оболочку.
— Как тяжело-то господи, — причитала Половинка. — Надо крышу разбирать, мужики.
— Зачем? — испугался Коля.
— Раньше разбирали, если человек помереть не мог.
— Не дури! — прогудел Полтора.
